команда Талигойи, тема "один из героев хаслер"

[happy-fest]

Название: Метаморфозы
Команда: Талигойя
Тема: один из героев хаслер
Герои (пейринг): RR, другие
Рейтинг: PG-13
Жанр: драма
Предупреждения: такие фики тоже нужны каждому фандому))
Дисклеймер: мир и персонажи принадлежат В. Камше


Метаморфозы

Avec le verbe être
On peut mourir et naître
Entrer et sortir
partir et venir
aller et rester
arriver et tomber
monter et descendre
si vous saver comprendre

1. mourir et naître

Вход в лабиринт был украшен причудливыми фигурами, наводящими на мысли о Гальтаре и ее тайнах. Щурясь от неожиданно яркого солнечного света, Ричард рассматривал гигантских каменных быков с человеческими головами. Большие круглые глаза их были неподвижны, но быки казались живыми и тоже не сводили с него глаз и будто бы даже понимали его мысли.
Ричард должен был и не решался пройти в распахнутые ворота, ведущие внутрь лабиринта. Оттуда тянуло прохладой, там можно было скрыться от этого яркого света, но Ричард боялся. Он ведь не знает, куда идти, и просто заблудится и погибнет там, оправдывался он непонятно перед кем. Но под тревожными и внимательными взглядами каменных чудищ Ричарду вдруг стало неловко из-за своего страха. Нужно идти и он пойдет, хотя вряд ли сумеет выбраться с той стороны — откуда-то Ричард знал, что обратно из этого лабиринта не возвращаются, но не потому что не могу найти путь назад, а просто… просто пути назад нет.
Посмотрев в последний раз на каменных быков, Ричард шагнул внутрь. На мгновение он ослеп — таким ярким был свет снаружи и таким тусклым внутри, но затем, когда перед глазами прекратили плыть красные круги, осмотрелся. Стены из золотистого камня были украшены изображениями тех же быков, только они уже не смотрели на него, а бежали куда-то вперед. «Словно их зовет пастух», — пробормотал Ричард, а потом покачал головой: что за глупость, они вырезаны в стене и не могут никуда бежать. Впрочем, ему в любом случае пока по пути с ними — коридор терялся в полумраке и никаких ответвлений лабиринта видно не было, а потому тоже нужно идти вперед.
Прохлада лабиринта не была сырой, стены — когда Ричард провел рукой по одному из вырезанных там чудищ — тоже оказались сухими, нигде не было видно плесени, которая часто селится в подземных пещерах. В том, что лабиринт вел под землю Ричард не сомневался.
Звук шагов громким, гулким эхом отражался от стен. Больше ничего слышно не было, даже биения сердца, даже дыхания. С каждым шагом эхо становилось громче и громче, оно заполняло весь лабиринт, почти уже даже заглушило сами шаги; отзвуки множились и складывались в какие-то слова. Ричарду не хотелось их слушать, он предпочел бы просто идти, не думая ни о чем, ни о чем не вспоминая, но слова становились разборчивей и не слышать их он не мог:
«Я польщен, — говорило эхо, — что вы решили разделить смерть со мной. Только в вине, которое вы выпили, не было яда, как и в моем. Но, если хотите, конечно, можете считать себя мертвым, как и меня, впрочем».
«Не хочу, — шептал Ричард, но не слышал своих слов, таким громким было эхо, — не хочу. Не надо… пусть будет тихо…»

Карету сильно тряхнуло и она остановилась. Дик проснулся. Сколько длился сон? Где он сейчас и почему все еще жив? Он жив?..

***

На улице было очень сыро и очень тихо. Только глухой цокот копыт, да полуразборчивое пение Люциллы нарушали тишину. Сквозь промозглый туман раньше он не увидел бы дальше вытянутой руки, но сейчас ему не нужно было видеть, чтоб знать, куда он едет, по каким улочкам лучше объезжать, чтоб не встречать ночных путников. Впрочем, подумал он, и случайных путников можно не бояться. Какой вред они причинить могут теперь? Да и кто станет разъезжать глухой ночью по самой окраине столицы?
Впереди, в тумане — словно опровергая его уверенность в том, что в такой час случайных встречных не будет — замаячила карета, Арнольд Арамона прищурился: в карете на обтянутом чёрным бархатом сидении скорчился бывший унар Ричард. Впрочем, про бархат он, может, и приврал сам себе для красоты, но мальчишка совершенно точно был внутри. Отчаявшийся, едва живой от горя и ужаса, и — Арамона даже руками потер от удовольствия — жаждущий скорейшей смерти. И почему-то совершенно беззащитный. Куда делась защита, скрывавшая прежде его от глаз Арамоны, бывший капитан не знал, но и не особенно интересовался. Достаточно и того, что мальчишка в отчаянии и беззащитен. И хочет умереть. Арамона довольно кивнул и опустил голову, но за спиной шевельнулась Люцилла:
— Куда мы? — капризно заныла она, дёргая отца за рукав. — Зачем нам этот сопляк! Хочу ко…
— Будет слугой, — отрезал Арамона. — твоим собственным. Не понравится тебе, станет мне прислуживать.
Ему не хотелось быть строгим с дочкой, но этот мальчишка доставлял ему неприятности в Лаик, а к тому же был герцогом, и сейчас мысль о том, чтоб забрать его с собой, раз уж он сам идет в руки, очень радовала бывшего капитана, ненавидевшего всякого, кому повезло родиться с высоким титулом.
Карета приближалась, уже не приходилось щуриться, чтобы разглядеть унара, который будто в лихорадке метался на чёрном бархате, сжимая в липких от холодного пота пальцах письмо. «Я польщен, что вы решили разделить смерть со мной. Только в вине, которое вы выпили, не было яда, как и в моем. Но, если хотите, конечно, можете считать себя мертвым, как и меня, впрочем». Письмо только подтверждало решение Арамоны — мальчишка его, делать в мире ему больше нечего. Карета дернулась и остановилась. Сидевший на козлах заснул, выпустив поводья. Обезумевшие от ужаса лошади рванули вперед, но что-то словно мешало им двинуться с места. Ничего, через пару мгновений они будут вольны скакать куда угодно. Рука в коричневой перчатке потянулась к окошку кареты — постучать, позвать его по имени — пусть только отзовется и обратится в ответ…
— Не тронь, не твоё — голос заставил руку отдёрнуться: между дверцей кареты и пегой кобылой стоял еще один бывший унар бывшего капитана, причинивший в свое время гораздо больше неприятностей и гораздо менее беззащитный. Арамона аж подпрыгнул, встретившись с разгневанным взглядом синих глаз. Цилла заерзала в седле и полезла под плащ.
— Почему это? И не ваше уже! — показывать свой страх Арамоне не хотелось. Он выпрямился и надул щеки. — А потому я заберу…
— Только попробуй. Уходи.
— Уходи, уходи, уходи, — бубнила под плащом Люцилла, — уходи, уходи, убегай! Будет король, только король, его уведем, с собой заберем. Убегай, убегай, убегай.
Арамона нахмурился.
— Ладно, ладно, — недовольно сказал он. — Дочка просит.
— Не трогай его больше.
— А вот это уже мое дело.
— Убегай, убегай, не зевай, — не умолкала Цилла. — Короля найдем, его уведем. Найдем, уведем. С собой заберем.
Развернув лошадь, Арнольд Арамона поехал прочь от кареты. Он слышал ржание обезумевших лошадей и чьи-то крики на непонятном языке, но оборачиваться не хотел. Может, карета перевернется и мальчишка сломает себе шею?

***

«…но, если хотите, конечно, можете считать себя мертвым, как и меня, впрочем… если вы хотите… если вы хотите…».
Ричард уже почти оглох это эха, когда оно внезапно смолкло, пропал даже звук шагов — и наступила полнейшая тишина. Впереди, в тусклом свете замаячил первый поворот. Пройти мимо или свернуть? Ричард беспомощно огляделся. Стены теперь были украшены только каким-то причудливым переплетающимся орнаментом — ветки, листья, птицы и какие-то стилизованные животные, — а быки, которые хоть как-то служили проводниками, пропали. Ричард посмотрел вперед, где в полумраке терялся коридор, посмотрел за поворот, но никакой разницы не обнаружил: такой же коридор, не шире, не уже, та же прохлада, тот же сухой воздух и та же тишина. «Никакой разницы, — пробормотал Ричард. — А раз так, не нужно сворачивать».
Очень скоро поворот остался позади. Ричард брел вперед по лабиринту, не оглядываясь и не останавливаясь.

Сознание возвращалось медленно. Сырость никуда не делась, только теперь она стала резким холодом, пронизывающим живую плоть до костей. И все-таки в первое мгновение Ричард обрадовался этому холоду: болезненно-теплый и влажный воздух ночи отнял силы, а промозглый предутренний холод заставил дрожать, вырвал из забытья — и Дик открыл глаза… и едва не закричал от испуга — ему показалось, что какие-то люди в плащах и капюшонах медленно обступают его. Они даже переговаривались друг с другом знаками, вполоборота. И люди эти были такими жуткими, сгорбленными, серыми, что Ричард, отчаянно вскрикнув, вскочил на ноги и попытался выхватить шпагу, но ни шпаги, ни кинжала, ни даже одежды у него не оказалось. Он с содроганием понял, что полностью раздет, будто заново родился или, скорее, умер — эхом отозвались воспоминания. Лихорадочное возбуждение прошло, остались только холод и усталость. Дик протянул руку к ближайшему человеку — и тот оказался надгробным памятником, покрытым мхом и наклонившимся от старости вперед. Все теперь встало на свои места: ночное появление Арамоны, полные ужасы мгновения, когда Дик бежал, не разбирая дороги, потом споткнулся, упал, теперь эти могилы на старом кладбище и — он вновь опустился на землю, скорчился на траве рядом с могильной плитой — и голос, который померещился ему у окна кареты: «… как и меня, впрочем».
Пахло землей и еще чем-то сладковатым, тяжелым, чем всегда пахнет на кладбищах, даже если они старые. Вдруг справа за плитой Дик расслышал шорох или шелест, сразу вспомнил о змеях, но и не подумал отодвинуться: что мертвому укус змеи?
Сухие травинки, комья земли и мягкие веточки моха испачкали его, но он не замечал этого также, как не замечал теперь холода, хоть он весь онемел. Сквозь тягучее забытье ему послышался новый шорох, а затем вдруг возник тонкий сладкий аромат духов, несвоевременно напомнивший о баронессе Капуль-Гизайль. Кто-то шел среди могил. В утреннем тумане Дик мог различить только силуэт — какая-то женщина в темно-красном платье, высокая и, наверное, светловолосая. Но может, все искажал туман.
На всякий случай Дик отполз ближе к ближайшему надгробию, изображавшему плачущего мальчика, и попытался даже спрятаться за ним. Если это действительно женщина, а не призрак, то его вид мог оскорбить ее. Теперь шаги и шорох звучали уже очень близко, а потом вдруг затихли. Дик старался даже не дышать, но она все-таки заметила — увидела или услышала — его.
— Кто там могилой сидит? — раздался низкий грудной голос. Дик скорчился еще сильней за памятником. Ничье общество, а тем более этой неизвестной женщины, ему сейчас не было нужно. Но она продолжила: — Не мог же мой муженек воскреснуть и устроить мне такую подлянку. Вылазь оттуда.
Дик не шелохнулся. Он мог думать только о том, чтоб она поскорей ушла и оставила его в покое. После Арамоны, после тех, кто ограбил его и забрал все, даже одежду, после… того, что было еще раньше, ему никто не был нужен.
Платье прошуршало совсем рядом и рука в перчатке коснулась плеча Дика, но он так замерз, что едва почувствовал это прикосновение.
— Так, — решительно произнесла женщина, — ты совсем раздетый и замерз. И ты совершенно точно не мой муженек. Вставай-ка, нечего сидеть на кладбище… А! Ты, наверное, стесняешься своей наготы… зря, ни одну взрослую женщину таким не удивить… если она, конечно, в своем уме. Но раз так…
Теплый темно-красный, как и ее платье, плащ накрыл Дика с головой, и он почувствовал, что задохнется в сладком аромате духов. Он даже задержал дыхание… хотя разве это может повредить уже умершему? В лабиринте он, кажется, вовсе не дышал. Додумать эту мысль он не успел. Руки у женщины оказались на удивление сильными: она резко подняла его на ноги и, стянув плащ с лица, накинула на плечи, затем она стерла с его лица налипшие травинки и грязь и, внимательно изучив, сказала:
— Идем со мной. Нечего здесь сидеть.
Дик послушно поплелся за ней, хотя предпочел бы остаться на кладбище. Но возможно, такова судьба всякого умершего недостойно, — еще большее унижение.
Пока они неторопливо шли между старых могил, женщина не переставала говорить. Не особенно слушая ее, Дик все-таки понял, что ее покойный муж умер двадцать пять лет назад, что прожили вместе они до этого едва ли полгода, но опостылеть он ей успел, что ее муж был настолько невезучим, что даже кладбище стало приходить в упадок после того, как его там похоронили, что вдовой ей жилось гораздо веселей, чем женой, что детей у нее нет, но есть за кем присматривать.
Плащ оказался теплым. Дик согрелся, хотя уже и не надеялся на это. Под болтовню женщины хорошо думалось о том, о чем Дику сейчас хотелось думать меньше всего, но все-таки нужно было привести мысли в порядок. Поездку в карете он помнил плохо. Наверное, тогда яд уже начал действовать — и Дику было сильно не по себе. Может, голос Свина ему примерещился? Было немного тоскливо сознавать, что в последние мгновения перед смертью он слышал именно Арамону, а не тех, кого любил, но, возможно, большего он не заслужил? Он не подвел Катари и эра Августа, он сделал то, о чем его просили — но самоубийство грех и недостойная смерть, а потому… Ричард вздрогнул и плотнее запахнул плащ. Что же его ждет дальше? Возможно… да, так скорей всего и будет — он встретится с тем кого убил. Даже мысленно трудно было это проговаривать. Монсеньор теперь умер — как и он сам, да, но что значит жизнь Ричарда Окделла? Рокэ Алва больше не будет мучить и унижать Катари, издеваться над Людьми Чести… больше не будет играть на гитаре, пить вино, обыгрывать в карты и побеждать на дуэлях, не будет вести войско в бой, больше не выиграет ни одной битвы…
Почему-то плащ уже не казался теплым.
Они шли лабиринтами улиц и переулков, которые часто заканчивались тупиками. Женщина в красном шагала вперед очень уверенно, размашистым шагом, как-то почти по-мужски. Ричард не успевал за ней, то и дело спотыкаясь, потому что забывал смотреть под ноги, но просить ее подождать он себе не позволял. Небо светлело все явственней, людей на улицах еще не было, но Дик не испытывал облегчения, что его никто не видит. Казалось, он вообще забыл, как чувствовать. Все вокруг стало вдруг холодным и промозглым, даже мысли казались холодными — мысли, от которых было очень трудно отвязаться. Дик дрожал и кутался в плащ. Туман становился прозрачней, но рассеиваться не хотел, а солнце было еще слишком слабым, чтоб высушить его. Иногда возникала мысль отстать от спутницы, затеряться в хитросплетениях улиц, потеряться навсегда — но он не мог себе позволить этого. Он должен идти, куда его ведут — он заслужил это, только это.
Когда Дику уже стало казаться, что они вечно будут шагать по этим грязным и пустынным улицам, женщина замедлила шаг, а потом остановилась у входа в невзрачный, даже немного покосившийся дом.
— Вы здесь живете? — Дик задал этот вопрос прежде, чем успел о чем-то подумать, хотя до того не хотел говорить. Вообще ничего не хотел.
— Не только я. — Женщина снова оглядела его, словно желая в чем-то удостовериться, потом кивнула каким-то своим мыслям и сказала: — Проходи. От двери сразу ступеньки вниз, не упади.
Они спустились по темной лестнице. К удивлению Дика, воздух там был чистый, не чувствовалось запахов гнили или сырости, как обычно бывает в бедных домах, наоборот, пахло чем-то густо-сладким — тот же запах, что пропитывал плащ женщины. За деревянной, ничем не украшенной дверью, к которой вела лестница, оказалось просторное помещение, освещенное множеством свечей и обставленное по последней моде, хотя и слишком, как рассеянно отметил Дик, причудливо.
— Сядь на кресло, — махнула рукой женщина. — И сними плащ.
— Зачем?
— Я должна посмотреть, не ранен ли ты.
— Я не…
— Сядь туда и сними плащ, — отрезала она.
«Подчиняться недостойным», — напомнил себе Дик. Видимо, это часть испытания. Может быть, если сейчас он сможет вести себя так, как нужно, он искупит вину и как-то… хоть как-то исправит ошибки.
Он покорно опустился в мягкое кресло, обитое темно-зеленым бархатом, и расстегнул пряжку на плаще. Тот скользнул вниз. Дик почувствовал, что краснеет, ему очень хотелось зажмуриться, отвернуться, но он заставил себя сидеть прямо, пока женщина придирчиво осматривала его, будто невзначай притрагиваясь кончиками прохладных пальцев то к бедру, то к плечу. В конце бесконечно долгого осмотра она легко коснулась подбородка Ричарда, будто приказывая посмотреть на неё.
— Как, интересно, тебя ограбили и при этом не избили? — с легким любопытством в голосе произнесла она. — Ты что, отдал все без возражений?
Дик промолчал. Он помнил обо всем очень смутно. Да, какие-то плохо одетые и плохо пахнущие люди обступили его в темноте, что-то кричали, что-то требовали — и он отдал им все, что было: деньги, какие-то бумаги, шпагу, одежду. Что-то еще… Дик нахмурился, чтоб вспомнить точно. Кажется, убегая прочь от кареты, он взял с собой кинжал Святого Алана вывалившийся из какой-то шкатулки. Кинжал он тоже отдал. Ну и пусть. Здесь он не пригодится ему.
Пальцы женщины немного сильней сжали его подбородок — словно она желала услышать ответ. Дик кивнул, очнувшись от воспоминаний.
— Да, все… забрали. Я не стал сопротивляться.
— Как твое имя?
Ричард Окделл.
Он промолчал.
— Как твое имя? — повторила вопрос женщина.
— Как хотите, — пробормотал Дик.
— Ладно, это потом решим. Сейчас иди вымойся, а потом тебе надо будет поесть.

Стены лабиринта стали совершенно гладкими, теперь с них исчез и орнамент. Ричард остановился. Он опять оказался перед развилкой — и снова не знал, стоит ли сворачивать или нужно идти прямо, как шел до этого. В конце концов он свернул — он точно не мог бы сказать, почему решил так, но возможно, он услышал что-то за поворотом, чей-то голос или просто шорох…

Проснулся он в полной темноте. Две или три свечи горевшие в крохотной комнатке, когда женщина привела его сюда, погасли. Видимо, он проспал весь день и сейчас там, наверху закат, и по ярко-красному небу плывут иссиня-чёрные с одного и багровые с другого края тучи — остатки вчерашних пасмурных небес. Но здесь окон не было. Ричард на мгновение прикрыл глаза, удерживая неглубокую дрему, дарившую иллюзию покоя, но слишком легко этот сладкий туман расступался, и Дик видел стены лабиринта, будто теперь выжженные на внутренней стороне век.

2. entrer et sortir

Но он не в лабиринте…
Дик убрал с лица волосы, сбившиеся во время беспокойного сна, и попытался приподняться на локтях, но локти совершенно неожиданно разъехались в стороны на скользких простынях. Дик даже вскрикнул, но потом все-таки сел в кровати и попытался нащупать хоть что-нибудь еще, кроме шелковых простыней, бесчисленных подушек и одеяла. Когда он уже дополз до края кровати, в дверь постучали, а затем, не дожидаясь ответа Дика, вошла та женщина. Она держала в руках подсвечник с тремя свечами. Комната немедленно наполнилась золотистым дрожащим светом. Щурясь, Дик растерянно огляделся. Когда он только пришел сюда, у него не было никаких сил озираться, и сейчас он с удивлением заметил, что стены в комнате обтянуты золотистым шелком, а постельное белье — темно-красное, как и ковер у кровати.
— Выспался? — Женщина поставила подсвечник на низенький столик, казавшийся совеем крохотным рядом с огромной кроватью.
— Д-да, — пробормотал Дик. Это странное место уже начинало тревожить его.
— Вот и хорошо, а теперь нам нужно поговорить. Надеюсь, ты сейчас достаточно ясно соображаешь?
— Д-да… — кивнул Дик, лихорадочно гадая, о чем с ним может говорить эта женщина. Но понимание пришло очень быстро — о чем она может говорить с ним здесь? Только о наказании, которое он должен понести. Здесь все предопределено.
— Хорошо, — вновь проговорила женщина. — Мое имя Катрин. Можно называть «госпожа Катрин».
Дик вздрогнул, но она этого не заметила или сделал вид, что не заметила, и продолжала:
— Я уже достаточно давно содержу это заведение и легко могу отличить тех, кто будет пользоваться спросом от тех, на кого никто не позарится.
Дик хотел спросить, о чем она, но госпожа Катрин жестом остановила его:
— Вопросы потом. На самом деле, от внешности тут мало что зависит. Иногда я вижу мальчиков поразительной красоты и понимаю, что брать их нет смысла — никому не нужна холодная совершенная красота.
Дик почему-то вспомнил о Валентине Придде и невольно поморщился.
— Ты из тех, кто непременно будет пользоваться спросом. Открытый взгляд, приятные черты… и в тебе есть страсть.
Он по-прежнему ничего не понимал, но слушал внимательно.
— Разумеется, я беру на себя заботу о твоем здоровье и твоей безопасности. Моих мальчиков никто не бьет до крови, никто не насилует. Если посетитель будет отвратителен, я откажу ему. Однако определенная покорность от тебя потребуется, но ты, кажется, сейчас достаточно покорен, не так ли?
«Подчиняться недостойным», — повторил про себя Дик, а вслух зачем-то спросил:
— Не бьют… до крови? То есть…
— Некоторые посетители любят ощущение власти, потому я позволяю им наносить легкие побои… не такие, конечно, после которых потребовалось бы лечение. Ничего серьезного.
— Ясно, — пробормотал Дик. Понимание постепенно приходило к нему, но это было совершеннейшим безумием… Если он в борделе, то почему мальчики?.. Неужели, для женщин… Или…
Он вопросительно посмотрел на госпожу Катрин.
— Сюда приходят мужчины, одержимые страстью к гайифскому греху?
Она расхохоталась:
— Как витиевато! Но верно, да-да. Именно так. Ты тоже останешься здесь. Ты мне подходишь, а идти тебе все равно некуда, я права?
— Да.
Он не был уверен, что согласие это верный шаг, но выбора не осталось. В конце концов, лабиринт представлялся ему бесконечным.

***

Итак, что мы имеем на сей, не слишком радостный, момент?
Отец Сильвестр мрачно тронул горячую чашку с шадди. Затем покачал головой в ответ своим мыслям и снова принялся за дело.
Несколько дней назад Первый маршал в дурнейшем расположении духа покинул Талиг и умчался на войну. Что в этом положительного? То, например, что Первый маршал больше никого в столице не убьёт. Всё-таки пять жертв за несколько часов — уже много, учитывая, что каждый из ныне покойных был не последним в королевстве, пусть не по настоящему статусу и влиянию, но хотя бы по рождению…
Далее, Фельп… но отец Сильвестр не смог сосредоточиться на делах сугубо политических. Он раздражённо вздохнул — шадди никак не желал остывать. Это дрянное пойло всегда почему-то стыло медленней, чем хороший шадди. Пожалуй, и это тоже мешало привычному раскладыванию событий по полочкам. Но, впрочем, зачем обманывать себя? Вовсе не это, а престранное событие, произошедшее утром. Кардиналу хватало престранных и малообъяснимых событий в последнее время. На его вкус их было уже даже, наверное, многовато — но то, что случилось сегодня, оказалось последней каплей.
Прикрыв глаза, оправдываясь перед собой, что без глотка шадди о политике он думать все равно не сможет, а шадди пока слишком горячий, отец Сильвестр в который раз перебирал в голове все, что было ему известно о произошедшем. И почему-то на этом событии сосредоточиться оказалось легче, да и факты охотней раскладывались по полочкам. Охотней — но не сказать, что хоть с каким-то результатом.
Для начала — разговор с Алвой. Его Сильвестру менее всего хотелось вспоминать — слишком тяжело, слишком, наверное даже, больно. Словно он увидел и услышал то, что не предназначалось для его глаз и ушей, что-то слишком личное… а потому он всего лишь повторил факты, полученные в этом разговоре. Герцог Окделл, убежденный кансилльером, предпринял попытку отравления, однако то ли под влиянием мук совести, то ли по приказу того же кансилльера, сам выпил отравленное вино. Алва принял противоядие, а оруженосцу помогать не стал, объяснив это — и это было первым среди событий, которые его озадачили, — тем, что не стал препятствовать юноше осуществить его романтический и благородный порыв. Подобное было совершенно не в духе Алвы. Но пока стоило принять его слова на веру.
Он снова коснулся чашки с шадди. Та уже была едва теплой, но возвращаться к размышлениям о Фельпе, не закончив эти, было неразумно.
Итак, что дальше? Той же ночью Алва отсылает карету с телом герцога Окделла в Надор. Но до Надора тело не довезли судя по всему. По крайней мере прознатчики в Надоре ни тела, ни даже кареты не видели. И правильно не видели, ибо карета осталась в пределах столицы. На задворках, конечно, в трущобах, но не дальше. Всё бы хорошо, карета нашлась, кэналлиец Алвы тоже, однако тела в карете как ни бывало. Возле кареты тоже. Приходилось признать, что странные воры, ограбив карету, унесли с собой и тело герцога Окделла. Зачем бы, спрашивается? Отец Сильвестр снова тяжело вздохнул, помянув Леворукого, кошек, собак, а также всех млекопитающих, включая всех герцогов вместе взятых. Кансилльер, увы, нужно было признать, чист, по всему судя, как новорождённый, как, впрочем, и Её Величество вместе со всей кликой. И Август Штанцлер, и королева, узнав о смерти герцога Окделла, казались совершенно потрясенными… Хотя кансилльер — немного менее потрясенным, немного более озадаченным. Но быть может, герцог Алва устроил показательное представление отцу Сильвестру, с тем чтобы тайно увезти герцога Окделла с собой, а в карету… Нет, это уже предутренний бред. Которому, к тому же, противоречили некоторые другие факты.
Сильвестр посмотрел на край стола, где среди бумаг лежала длинная шкатулка, которую доставили кардиналу сегодня утром. И это было уже… третьей?.. да, кажется, третьей загадкой. Два дня назад в каком-то захолустном ломбарде оказался кинжал cвятого Алана вместе с этой шкатулкой. Кто именно принес его и как он у этого человека оказался, Сильвестру выяснить, впрочем, удалось, но это не имело никакого смысла: оборванца, принесшего кинжал в ломбард, тщательно допросили, но он ничего не знал, говорил, что отнял в пьяной драке у своего приятеля, а какого именно приятеля — уже и не помнит. Оставалось предположить, что на карету напала какая-то шайка воров, каких сейчас много на окраинах столицы. Загадочным образом (как именно кардинал вообразить не мог — кэналлиец казался ему весьма опасным и сильным противником для любого вора) они обездвижили Хуана, забрали из кареты тело герцога Окделла (но зачем им понадобился труп?.. разве что в темноте не разобрались…), ограбили карету (а потом один из воров подрался с тем оборванцем и таким образом лишился свежеприобретенного кинжала), перед этим опрокинув ее, и… унесли труп с собой? На очевидный вопрос напрашивался только один разумный ответ: может, они были настолько голодными?..
Но тут кардинала затошнило и разгадку тайны он решил отложить хотя бы до утра — слишком уж причудливыми путями бродило его воображение этой ночью.
Шадди остыл совершенно безнадежно. А потому нужно было заняться другими вопросами.

***

Ричард уже не помнил, сколько раз и куда сворачивал, сколько поворотов оставил за спиной. Стены по-прежнему оставались гладкими, свет — таким же тусклым. Иногда Ричарду казалось, что он слышит чей-то голос где-то вдалеке — и тогда он торопился, шел быстрей и уверенней выбирал, повернуть или пойти прямо, потому что ему хотелось увидеть того, кто говорил, хотя слов было не разобрать: слишком далеко, да и эхо в лабиринте искажало звуки. Теперь эхо не оглушало, наоборот — было едва слышным.

Самых главных мальчиков тут было пятеро. Только троих из них Дик назвал бы по-настоящему красивыми, два других показались ему слишком женственными и глупыми. Госпожа Катрин поручила Дика заботам самого старшего — хрупкого блондина с длинными, почти до середины спины, кудрявыми волосами и обманчиво-мягкой улыбкой. Его звали Эженом.
— Я здесь уже третий год, — рассказывал он, лениво развалившись на темно-красном диване, — мне нравится… Не надо думать о еде и одежде, о крыше над головой… Госпожа защищает нас от извращенцев, а с остальными приятно. Это всегда от тебя зависит — будет приятно или нет. Настроишься, что все это мерзость, так и будет мерзостью, настроишься на удовольствие — будет удовольствие… хотя, конечно, большинство наших так не считают, относятся как к грязной работе. Зажимают нос, закрывают глаза — и делают. Но это твое дело, конечно… Я зажимать нос не смог бы. Но потому я тут и лучший — посетили чувствуют, что мне нравится с ними. А большинству из них приятно понимать, что они мне не противны. Вот и выбирают… Впрочем, некоторые умеют притворяться. Уолтер, например, ненавидит их всех, но он актер просто… Иногда нас вдвоем выбирают — и не знай я, что он потом говорит, никогда б не подумал, что Уолтеру это противно.
Уолтер — его Дик уже видел мельком, но все-таки запомнил — не самый красивый, но самый юный из всех: тоже довольно хрупкий, если не сказать тощий, с короткими, очень курчавыми каштановыми волосами; глаза немного навыкате, плоский нос, тонкие, улыбчивые губы — не очень-то привлекательная внешность, но зато умеет делать массаж как никто другой и хорошо танцует. И воображает себя сыном какого-нибудь графа.
— Танцует? — Ричарда отчего-то поразило зрелище, представившееся ему в воображении.
— Ну да, — спокойно подтвердил Эжен, ничуть, видимо, не удивляясь потрясенному виду собеседника, впрочем, наверное Эжен вообще ничему не удивлялся, всё воспринимая как должное, — клиенты любят, когда красиво, все любят, когда красиво и когда эта красота предназначена именно им.
Дик смутился: злая память не замедлила пробудить в нем воспоминание об одной из многих ночей в доме Рокэ Алвы, когда огонь свечей и огонь в крови чуть не сожгли его, потому что монсеньор пел и это было — да, это была та самая красота, ему предназначенная. Только ему.
— А ешё есть Дитрих, — продолжал тем временем Эжен, — он немного на тебя похож. Тоже рослый, только волосы светлей. И не такой красивый. Ты, наверное, хорошего происхождения? А он сын конюха — таким с внешностью не везет. Сбежал от отца, когда тот его едва не прибил. Его госпожа Катрин подобрала — совсем как тебя. — Этого Дитриха Дик пока не видел. — Очень изобретателен в постели. Не стесняется. И сильный очень — некоторым нравится не мучить, а чтоб их самих мучили, особенно такие сильные парни, как Дитрих.
Ричард слушал внимательно, даже сравнение с каким-то пока неизвестным сыном конюха Дитрихом не задело его — он не ожидал от себя этого, такого спокойного внимания, будто не происходит ничего особенного, более того, всё идёт как надо, впервые с… Да, впервые со дня смерти. Голос Эжена накатывал волнами тепла и уверенности — вот только в чём? Всё один и тот же лабиринт, напомнил себе Ричард, одни и те же стены. Камень их неизменен.
— О ком бы еще тебе рассказать? — Эжен неопределенно помахал в воздухе своей тонкой рукой. — Ах да, ты их видел, наверное. Стефаний и Марсий. Из Фельпа родом оба. Близнецы. Одинаковые — не различить… на первый взгляд, то есть. Так-то мы тут их различаем. Их обычно выбирают сразу обоих.
— Зачем?
— Некоторым нравится, когда с ними одновременно два одинаковых красавца, — усмехнулся Эжен. — Да, они очень красивы. Черные волосы… у нас тут больше нет брюнетов, кстати… белая кожа… черные глаза.
— Это хорошо, — с внезапным облегчение в голосе выдохнул Дик, чем явно поразил Эжена.
— Почему? Черноглазых брюнетов полно… Госпожа Катрин мечтает найти такого… знаешь… с голубыми или серыми глазами — и чтоб черные как смоль волосы. Это очень красиво, гораздо красивей. И редко, к тому же.
— Знаю, — пробормотал Ричард. Этих Стефания и Марсия он пока не видел, но и не стремился.
— А тебя как зовут?
Ричард Окделл.
— Госпожа Катрин сказала… сказала, что меня могут называть Саймоном.
— Ах, скрываешь свое имя? Я бы тоже скрывал. Из дома сбежал, наверное?
Дик покачал головой и, откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза. Он устал от кажущихся бесконечными рассказов Эжена. Внезапно он почувствовал, что проваливается в сон. Этот день оказался таким же бесконечным, как рассказы Эжена. Сегодня от него ничего особенного не требовалось. Только внимательно слушать и запоминать. Но от этого тоже устаешь…

…гладкие стены. По-прежнему, гладкие стены. Ни орнамента, ни черных быков с человечьими головами. Впрочем, почему именно черных? Наверное, так красивей. Дик стоял перед поворотом и снова не мог решить. Голос, который иногда подсказывал ему верное направление, давно не звучал. Нужно ли повернуть или… Из-за поворота внезапно потянуло сквозняком. Дик вздрогнул и обернулся, подставляя лицо неожиданно обжигающе-горячему воздуху. Словно что-то недалеко горело. Словно война…
Больше не размышляя, Дик пошел по этому коридору.

— …спишь? Устал, наверное, — голос Эжена доносился откуда-то не из лабиринта, а потому проснуться получилось легко.
— Да, наверное.
— Тогда спи. И отдыхай хорошо. Завтра мы уже не разговаривать будем.

«Хватит мяться», — как можно спокойнее приказал себе Ричард. Он слишком долго не решался войти в комнату, где его ждали Эжен и Стефаний. Почему Эжен выбрал именно Стефания, Ричард не спросил, предпочитая не знать. Однако Эжен рассудил по-своему. Едва Дик наконец-таки решился приоткрыть дверь, как из комнаты донесся уже хорошо знакомый, с ленивыми нотками голос:
— Саймон, входи скорей. Ты вчера заинтересовался близнецами, я и пригласил одного из них тебе на обучение. Ты доволен?
Дик покачал головой, но промолчал. Все-таки… хотя бы сейчас нужно научиться сдерживаться, как-то скрывать чувства. Иначе… хотя что может быть иначе? Все уже было, все закончилось и осталось в прошлом. Какая разница, что может подумать Эжен — или кто бы то ни было другой.
Комната — совсем небольшая, — была освещена пятью или шестью свечами. Дик почувствовал слабый запах благовоний, а на низком столике у кровати заметил бутылку вина. Эжен сидел на полу, вытянув на полкомнаты свои длинные ноги, а Стефаний сидел на кровати, занимавшей другие полкомнаты. Дик закрыл за собой дверь и вопросительно посмотрел на Эжена. Сейчас нужно как можно меньше чувствовать, как можно меньше вспоминать и думать. Нужно запоминать то, что ему скажут, и стараться сделать как можно лучше. Больше ничего. Ни стыда, ни сожалений, ни гордости. Все это осталось в жизни. Здесь все иначе. Он шагнул к постели и… остановился, застыл, не в силах пошевелиться — хоть плачь, хоть кричи. Эжен всё, конечно, понял — и отвернулся, принялся рассматривать огненные язычки через вино в бокале. А Стефаний, бросив быстрый взгляд на Эжена, опустил ресницы, потом медленно выпрямился и по-кошачьи плавно подался вперёд, крепко, но совсем не больно схватив Ричарда за руки, притянул его к себе, усадил рядом. Дик заставил себя поднять голову и посмотреть в лицо Стефанию. Но это оказалось немного проще, чем он думал — всё-таки черные глаза — не синие.
— Это очень хорошо, — тихо усмехнулся Стефаний. Кажется, Дик первый раз слышал его голос — довольно приятный, но… Дик покачал головой: никаких воспоминаний. Стефаний тем временем повторил: — Да-да, очень хорошо. Вот такой взгляд… у тебя длинные ресницы, большие глаза. Медленно поднимаешь голову, медленно поднимаешь глаза — это заводит. Такой смущенный и испуганный взгляд…
Дик вздрогнул, когда Стефаний коснулся пальцами его шеи.
— Дрожать не нужно. Некоторых это расхолаживает, а кого-то наоборот — может навести на мысль, что тебя можно и помучить. Тебе же не нравится, когда больно?
— Нет.
— А как нравится?
Далеким воспоминанием мелькнули оранжевые розы, приколотые к платью, черешня…
— Не знаю. Это было очень давно.
— С женщиной?
Дик не хотел больше вспоминать. Он быстро покачал головой, а затем подался вперед и попытался обнять Стефания. Но тот легко извернулся, мелькнули смеющиеся черные глаза, улыбка — и вот уже Стефаний сидит в центре большой кровати.
— Нет. Ты будешь слушать меня, а не обниматься. Я прав, Эжен?
— О да, но и обниматься тоже — иначе чему он научится?
— Хорошо.
Очень просто было слушать их болтовню. Она отвлекала от ненужных мыслей. Дик и слушал, словно растворяясь в бессмысленности их фраз.
— Ты должен нравиться, Эжен тебе сказал уже? Еще ты должен быть послушным. И еще умелым.
Стефаний говорил не очень связно, часто повторялся, с трудом договаривал предложения до конца.
— Ты слушаешь меня?
— А… — Дик растерянно посмотрел на Стефания. — Да. Я…
— Но всему ты научишься постепенно. Самые главные вещи… их немного.

3. partir et venir

В лабиринте что-то неуловимо изменилось. Ричард не сразу даже понял, что именно — он так привык к тишине, что звук, возникший в лабиринте, сначала показался ему той же тишиной. Он, этот звук, был похож на пение и вздохи, шепот и стон одновременно. Он доносился словно бы отовсюду, но Ричард, проведший уже, кажется, множество дней в лабиринте, сумел понять, откуда идет звук. И он шел за ним, за этими шорохами и шепотом, стонами и пением. Он предпочел бы каменных быков, но пока звук оставался его единственными спутником и проводником.

Звук, запахи — почти всегда сладкие, густые, слишком навязчивые, разговоры полушепотом, попытки понимать малейшее движение, самый тихий вздох, полуулыбки, желание научиться отличать жесты и вздохи недовольства от вздохов и стонов, которыми просят о продолжении, бесконечные ошибки, бесконечные открытия — Ричард и вообразить не мог, что все это так сложно, так тонко, требует столь многих знаний — столь многого понимания. Он тонул в непривычных — чужих звуках — стонах и вздохах, привыкал к чужим жестам — и старался не забыть, что у других все будет иначе, не привыкать к этим, его сбивали с толку чужие прикосновения, которые любой другой принял бы за искреннюю нежность или ласку, но Дик твердо помнил, что это лишь примеры, только объяснение, как нужно — и повторял эти прикосновения, жесты, улыбки, даже вздохи и стоны — он постоянно держал в голове слова Эжена — «…настроишься на удовольствие — будет удовольствие…» — и он делал так, чтобы было удовольствие, и по взглядам Стефания, по одобрительным кивкам Эжена понимал, что хорошо усваивает уроки — но ему нравилось учиться, как оказалось тогда — в жизни — он был хорошим учеником, если кто-то брался обучать его — он с благодарностью перенимал, он был внимателен, хорошо запоминал и мог подолгу помнить важные уроки. И сейчас — он помнил главный урок, тот, который позволял ему делать то, что он делал теперь, не чувствуя почти ни смущения, ни стыда, ни унижения: виновный должен понести наказание, подчиняясь недостойным. Кажется, он слышал об этом в лабиринте, а может где-то читал. Теперь он едва помнил, откуда пришла эта мысль, он просто позволял Эжену и Стефанию учить себя.

— О чем ты хочешь попросить меня, Саймон?
Дик все еще вздрагивал, слыша это имя, но другого у него теперь не будет. Госпожа Катрин с улыбкой посмотрела на него и ободряюще кивнула:
— Так что за дело?
За окном сиял радостный солнечный день. Дик, не поднимавшийся наверх уже три или четыре дня и привыкший к мягкому свету свечей, жмурился и морщился. Госпожа предпочитала проводить дни наверху, не под землей. Хотя подвальные комнаты были обставлены гораздо лучше, и мебель в них была удобней, но госпожа Катрин словно боялась раньше времени надолго спускаться под землю. Она оказалась очень суеверной.
— Эжен говорит, что я уже достаточно хорошо подготовлен.
— Это верно, мне он тоже об этом сообщил. Думаю, сегодня ты выйдешь со всеми в общую залу.
— Я бы хотел…
— Подождать? Но не слишком ли долго?
— Нет.
Дик не смел поднять глаза на нее. Он изучал обои на стенах, потолок, светлые занавески на окнах. Наконец, он перевел взгляд на руки — все дни, проведенные здесь, по совету Эжена, он утром и вечером тщательно смазывал кисти рук каким-то сладко пахнущим кремом. И теперь кожа на ладонях стала непривычно мягкой и приятно пахла.
— Если нет, — нетерпеливо произнесла госпожа Катрин, — о чем ты хочешь попросить?
— Эжен сказал, что во мне… должно быть что-то необычное. Пусть… пусть я буду в маске. Это можно? Никто не будет знать мое лицо, все будут гадать…
Госпожа Катрин внезапно расхохоталась. Смех у нее был мелодичный, но слишком громкий.
— Это Эжен тебя надоумил? Иногда мне кажется, что я могу спокойно уходить на пенсию и оставлять этого парня здесь главным. Но это же отлично! Ты хорошо сложен, лицо у тебя породистое. По голосу и манерам видно, что не из низов… Да, мы всех заинтригуем! Я куплю маску сегодня же. — Она, прищурившись, посмотрела на Дика. — Белую. Черный тебе не подойдет, да и комнаты слишком темные для этого, а любой другой цвет отвлекает.

Дик еще ни разу не заходил в главную залу вечером. Наверное, ему нужно было волноваться, но волнения не было. Он в очередной раз коснулся маски на лице, провел пальцами по ее немного шершавой поверхности. Госпожа Катрин сдержала слово — маска в самом деле была белой, с тонким золотистым узором вокруг прорезей для глаз, она закрывала верхнюю половину лица. Маска отвлекала от волнения — все-таки к ней еще нужно было привыкнуть.
Комната была хорошо освещена, ароматические лампы наполняли ее густо-сладким запахом, а от свечей шло тепло. На низком широком диване, стоявшем посреди комнаты, расположились близнецы и Эжен. Дик поспешил отвернуться от них, оправдываясь перед собой внезапным смущением. Хотя в странной и мучительной тоске, охватывающей его каждый раз, когда он смотрел на черноволосых и белокожих близнецов, мало было от смущения.
Остальные заняли кресла и стулья у стен. Дик заметил Уолтера, на котором были только странные широченные штаны из тонкой ткани, заметил Дитриха, одетого в причудливый темно-зеленый наряд, заметил остальных — тоже в странной одежде, то слишком открытой, то прозрачной, то необычного покроя. На одном из незнакомых Дику мальчиков было надето пышное белое платье с открытыми плечами.
— Иди к нам, — приветственно помахал со своего дивана Эжен. Дик быстро покачал головой и устроился в ближайшем свободном кресле. Сидеть рядом со Стефанием и Марсием ему не хотелось.
Посетителей было двое. Друзья, любовники? Ричард плохо разбирался в этом, после бесед с Эженом и обучения у Стефания он был готов в каждом соприкосновении рук подозревать любовную близость, а раньше его бы не навела на мысли и общая постель. Дик, крепко удерживая нить своих размышлений, внимательно наблюдал за гостями, а те не спешили выбрать. Они взяли по бокалу вина и один из них жестом остановил поднявшегося было Эжена.
— Нам нравится выбирать, — пояснил с улыбкой второй.
Дик обвёл глазами мальчиков и поразился перемене — все они были скорее похожи на статуи сейчас, а ведь минуту назад они живо болтали. «Каждому гостю — своё», — вспомнились слова Эжена. Удивительно, как эти мальчики — идеально настроенные музыкальные инструменты — ловили настроение и желания гостей. Эти двое, одетые в чёрное, будто… нить размышлений Дика едва не прервалась, но он заставил себя связать концы в узел и идти дальше… вороны, излучали какую-то меланхолию. На вид простые горожане — из тех, что ни за что не узнаешь в толпе, даже если знаком десять лет — возможно, торговцы, госпожа Катрин говорила, что торговцы здесь частые гости. Они прошли по комнате, не отвлекаясь от беседы друг с другом, но не заговаривая с мальчиками, будто те и правда статуи, которыми только любуются. Вот так, разговаривая о чём-то, они подошли совсем близко, и тут один из них взял Дика за руку, а второй кивнул. «Маска, — подумал Дик, — им подходит маска на моём лице. Я похож на гальтарскую статую больше, чем все остальные».
— Как твоё имя?
Ричард Окделл. Нет.
— Не спрашивай. Он и так прекрасен.
Дик сдержал смех, а маска не смеётся. Всего несколько дней слишком изменили его. Кому раньше пришло бы в голову сказать о нем: «Он и так прекрасен»? Но в смерти все меняются.
— Ты идешь?
Дик кивнул. Он хорошо помнил, куда ему нужно провести их из этой комнаты. Подземных помещений было слишком много и использовались далеко не все, к тому же в них легко было заблудиться, но госпожа Катрин сама долго водила Дика по всем, используемым комнатам, объясняла как и куда можно пройти, показала даже несколько тайных ходов, по которым в случае необходимости (вроде пожара или слишком грубого клиента) можно было быстро попасть наверх или просто незаметно ускользнуть. Комнаты зависели от статуса посетителей — не того статуса, который был у них наверху, он, к некоторому удивлению Дика, не имел тут ни малейшего значения. Важно было другое — платил ли посетитель, насколько он был аккуратен, не случалось ли, чтоб он обижал или причинял боль кому-то из мальчиков… хотя важней всего, конечно, было — насколько щедро он платил. Эти двое, судя по всему платили щедро — госпожа Катрин говорила с ними приветливо.
— Ты снимешь маску? — спросил у Дика один из двух его спутников.
— Нет.
— Нет? — протянул второй. — Вот так кратко и без объяснений? А вдруг мы передумаем и выберем кого-то посговорчивей?
Госпожа Катрин придумала хорошую отговорку, которая непременно бы разогрела любопытство у всякого.
— Если вам нужен кто-то другой, можете вернуться. Госпожа не позволяет мне встречаться с другими без маски. Мое лицо имеет право видеть только она.
Романтическая ложь. Тогда, еще в жизни, Дик смог бы назвать несколько трагедий и вспомнить наизусть бессчетное количество стихов, где герой скрывал свое лицо маской — и только его мать или иногда возлюбленная знала его истинный облик.
— А если мы заплатим за ночь, дождемся, когда ты уснешь и снимем ее?
Они переглянулись, одобрительно усмехнувшись. Но и это не сработает, и на это найдется ответ.
— Я расскажу госпоже и больше вас сюда не пустят.
— Она так ценит тебя?
— Больше, чем вас, господа. — Сопроводить эти слова легкой улыбкой, провести рукой по щеке одного из них — и никому в голову не придет, что он сказал грубость.
— Долго нам еще идти? Маску мы снять не можем, но все эти тряпки на тебе… От них мы точно избавимся.
Снова улыбнуться. Мягким жестом указать на дверь прямо перед собой.
— Сюда.
Учение не пропало даром. Быстрые и резкие ответы легко слетали с языка, жесты были почти отточенными, почти совершенными, а всего через несколько минут легко, почти совершенно будет двигаться его тело. Дику даже не приходилось задумываться над всем этим. Нужно было просто удерживать в голове все, что он услышал и узнал за эти дни, и не отвлекаться на иное. Он умеет сосредотачиваться и подчиняться. Все просто.

***

Солнце сияло вовсю. Лучи его серебрили посуду на столе, проникали повсюду золотистым дуновением, так что вся обеденная зала сияла и радовалась. Альдо тоже хотел бы радоваться нежаркому солнцу, но…
— Так он убил его, что ли?
Робер, напряжённо хмурясь — никому сегодня в этой зале не было дело до сияния и радости — покачал головой:
— Как я понял, Ричард это сделал по собственной воле.
— Это какой-то бред и бессмыслица, Робер!
Альдо вскочил и прошёлся по комнате, потом вернулся к другу и капризно скривив губы заявил:
— Мне всё равно, что там было — убил или он сам убился! Меня интересует, где я теперь Повелителя Скал возьму!
— Он тебе срочно нужен? — Робер явно был в своих невесёлых мыслях об этом Ричарде, и потому капризного тона друга не заметил.
— Ну, не срочно…
Альдо вдруг успокоился, даже повеселел, наконец заметив, как забавно прыгает по потолку и стенам солнечный зайчик от начищенной до блеска чайной ложки. Может, известие о смерти последнего Повелителя Скал — это знак? Может, все эти древние байки — всего лишь байки? Альдо щурился, глядя на яркие блики, скользящие по стенам, и лихорадочно вспоминая все, что успел прочитать или услышать о силах, защищающих Повелителей и о том, что сила передается…
— Робер! — солнечный зайчик радостно прыгнул к потолку, а ложка тонко зазвенела. — А может, у Эгмонта Окделла были незаконные дети? От любовницы какой-нибудь… даже простолюдинки, а? Должна ж была к кому-то сила прейти…
— Слушай, — Робер поднял голову и как-то странно посмотрел на друга, — ты пойми, Ричард умер… Ты, конечно, не знал его, но я… В общем, я сейчас не могу о Повелителях Скал думать.
Альдо хотел было ответить, что и Робер едва знал покойного герцога Окделла, да и его отца тоже, но сдержался: ссориться сейчас не хотелось. И солнечные зайчики были такими яркими. О незаконных детях герцога Эгмонта можно будет поговорить потом.
— Ладно-ладно, чего ты вспылил, — добродушно откликнулся он наконец, вновь увлечённо играя ложкой, — ну, не сейчас, но он мне понадобится, то есть не он… А, ну его. Давай лучше пофехтуем пойдем.

Со смертью Повелителя Скал Альдо смирился легко — какой смысл печалиться о том, кого вовсе не знал. А вот от планов своих он так легко отказываться не собирался. В конце концов, таких долгоживущим баек не бывает, а значит в них есть доля правды — и большая такая доля! Это льстило, от этого слегка кружилась голова — быть обладателем силы… древней, таинственной, всеми забытой силы! Быть единственным в своем роде. Сама по себе королевская власть не очень интересовала Альдо, родись он в любой другой семье, ему было бы все равно — изредка фехтовать или пить вино с Робером, болтать с бабкой, проводить ночи с агарисскими, а потом и алатскими красотками, которых всегда было в избытке, — большего ему не было бы нужно. Но он был Раканом! Альдо не знал, фантазии это его или правда, но иногда ему казалось, будто что-то тянет его вперед, зовет, подталкивает к действию… И он должен был действовать! Конечно, тот план гоганов провалился, но ведь будет другой план, еще лучше — и он сработает. И тогда Альдо станет королем и… так далеко он не загадывал. Одно точно — он закатит большое празднество и устроит себе пышную коронацию. Ведь он был единственным в своем роде. Раканом. Однако вместе с Одним всегда были Четверо — и это немного раздражало и беспокоило. Робер, конечно, тут, рядом, а остальные? Окделл погиб — что за нелепость? — совершил самоубийство. Кто там еще есть? Придды? С ними Альдо потом договорится — он пообещает им… что-нибудь, и они перейдут на его сторону. И еще Алва… Впрочем, потомкам предателя все равно кому служить — Рокэ Алва наверняка перейдет на его сторону. Мысли Альдо всегда скользили легко, он редко тратил слишком много времени на обдумывание какой-то идеи — решения приходили мгновенно, пусть несовершенные, нуждающиеся в доработке, но все же решения. С Приддами он договорится, с Алва тоже… а раз Окделл погиб, то всегда можно отыскать нового Повелителя Скал. Не мог род его прерваться.

Гораздо позже, уже во дворце в Олларии, Альдо вспоминал свои алатские размышления и не без самодовольства отмечал, что почти все выходило так, как он планировал. Придд — бледный мальчишка с рыбьей физиономией, присягнул ему, Алва был в плену, а Робер — Робер, как всегда, рядом. То, с какой легкостью все получилось на этот раз, только подтверждало право Альдо на трон. И от этого тоже кружилась голова — но странно: в Агарисе и Сакаци эти головокружения были приятными, эти мысли льстили и поддерживали уверенность, манили вперед, а здесь, в Олларии, голова кружилась и болела будто с похмелья, а мысли о собственной избранности казались тяжелым камнем, привешенным к шее. Сбывшаяся мечта оказалась скучной и уныло-мрачной. И теперь не манила вперед, а — как с того похмелья — требовала продолжать, и хотя Альдо чувствовал, что дальше может быть только хуже, но остановиться уже не мог.
Альдо не нравился город, не нравился дворец, его раздражали все без исключения жители столицы — что дворяне, что простые горожане. Роберу, кажется, тоже мало что нравилось — Альдо уже и забыл, когда в последний раз видел друга улыбающимся. И ему вспоминалось солнце Алата, так щедро лившееся в открытое окно обеденной залы.