Команда Мира
Начало здесь.Глава 3 и 4, окончание в комментарияхГлава 3. Ричард Окделл
Месяцы, которые Дик провёл, странствуя с труппой, принесли с собой столько новых впечатлений и знаний, сколько он не получил, кажется, за всю предыдущую жизнь. Порой это было тяжело, порой — любопытно, порой — восхитительно. Обилие работы не давало времени на горькие мысли и попытки отыскать исчезнувшие воспоминания, а опыт, который он приобретал день за днём, делал жизнь всё легче. Хотя поначалу Дик, конечно же, изрядно помучился.
Актеры были бывалыми путешественниками — в нынешнем своём составе труппа странствовала по миру уже пять лет — и умели делать всё, что необходимо в долгой дороге. Дик же не умел ничего. Он не знал, как обихаживать лошадей, как сменить отскочившее колесо повозки, как правильно разжечь костёр и сварить на нём похлебку, как вычистить закопченный котелок, как торговаться с трактирщиками, как проситься на ночлег в незнакомый дом… Ничего странного в этом не было. До Лаик его учили только приличному обхождению в обществе, грамматике, истории и немножко фехтованию, в самой школе тоже преподавались лишь науки, потребные дворянину, а путешествовал он один раз в жизни, и то под началом дяди. Теперь же Дикону пришлось туго. Он сто раз пожалел, что не перечил матушке, когда та запрещала ему торчать на конюшне или отклоняла приглашения на охоту, присланные соседями, под предлогом суетности подобного развлечения. Гнусный Джузеппе гонял его, как какого-то слугу, то и дело орал, а Дик не желал вступать в склоки — да и вообще терялся, когда на него поднимал голос простолюдин. Прежде он просто не поверил бы, что такое возможно. Впрочем, если подумать, Джузеппе же не знал, что имеет дело с герцогом Окделлом, для него Дикон был лишь неизвестным мальчишкой, подобранным труппой из милости…
Сперва Дик пытался отвечать на выпады наглеца презрительным молчанием, потом начал огрызаться… а потом привык. Тем более, что чем уверенней он справлялся со своими обязанностями, тем менее раздражительным становился Джузеппе. Он даже начал проявлять что-то вроде сочувствия. Однажды, когда Дику выпало охранять труппу от разбойников, — во время ночёвок под открытым небом все мужчины по очереди несли караул — конюх под утро выбрался из повозки по нужде, приметил, что Дик стучит зубами, и вынес ему тёплую попону. В другой раз, когда он простыл, Джузеппе освободил его от работы и поил отваром сушёных трав, «чтоб кашель поскорей унялся, и из носу не текло, а то на тебя и смотреть-то страшно, парень». Под руководством конюха Дик мало-помалу начал ощущать себя не никчемной приживалкой, а полноправным участником путешествия. Он даже начал потихоньку строить планы на будущее. Фламинио Торелли говорил, что к концу осени они доберутся до Фельпа, где и перезимуют — и Дикон решил, что, оказавшись там, попробует сесть на какой-нибудь купеческий корабль, идущий в Гаунау, а уже оттуда тайком последует в Надор. К этому времени его наверняка перестанут искать, и, возможно, воспоминания к нему вернутся… если же нет, эр Август наверняка знает, что привело Дика к этому печальному положению, и уже сообщил обо всём матушке. В труппе его ни о чем не спрашивали. Судя по всему, причиной такого равнодушия был приказ Торелли, которому Дик после долгих раздумий сообщил часть правды: что он дворянин родом из Талига и учился в школе оруженосцев, откуда его то ли похитили, то ли он ушёл сам, утратив память, и не имеет представления, где находился последние полтора года.
Актёры двигались через Алат, давая представления всюду, где можно было найти достаточно зрителей. Поначалу Дик боялся, что его попытаются заставить выйти на сцену, но вскоре понял, что страх этот был глупым и наивным. Труппа не нуждалась в лишнем человеке, все роли были распределены, а кроме того в фельпской комедии требовалось умение импровизировать, чего он никогда бы не сумел. Однако наблюдать за представлениями было очень интересно. Сюжет был примерно один: Лючия изображала девицу благородного происхождения, которую суровый отец собрался выдать замуж, Нереу — её страдающего возлюбленного, чей род искони враждовал с семейством любимой, а Фламинио — того самого кандидата в мужья, грозного вояку «Капитана», на деле оказывающегося изрядным трусом и подлецом. Влюблённые с помощью верных слуг (Кораллина была просто чудесна в роли бойкой красотки-камеристки) справлялись со всеми бедами, примиряли враждующие семьи и неизменно соединялись в браке. Спектакль изобиловал шутками, развесёлыми песенками и «лацци», акробатическими трюками вроде кувырков в воздухе и жонглирования. Простонародье было от всего этого в полном восторге, на рыночных площадях, где давали представления, почти всегда было яблоку негде упасть.
Не брезговали зрелищами и дворяне: частенько после отыгранного спектакля в трактир, где труппа останавливалась на ночлег, приезжал какой-нибудь лакей и привозил приглашение от местного землевладельца, которое Торелли неизменно принимал. После таких визитов он радостно потирал руки — хозяева замков не скупились на полновесную монету, а хозяйки — на вкусную снедь. Дик впервые попробовал речную форель, которой славился Алат, жареную медвежатину и дикий горный мёд — поесть алатские «господари» любили, и гостей своих тоже кормили на убой. Природа вокруг была необыкновенна хороша, а горы немножко напоминали о родном крае — впрочем, в Алате было значительно теплее… и богаче. Глядя на откормленных рыжих коров, ухоженные виноградники и добротные крестьянские домики, Дик с тоской вспоминал тощих надорских овец и запустелые поля. Совсем тошно становилось при взгляде на дворянские замки: даже самые захудалые были много богаче, чем родовое гнездо Окделлов. Впрочем, особой возможности насмотреться у Дика не было: Фламинио советовал ему не слишком лезть на глаза, памятуя о близости Алата к Талигу. Кто знает, не решили ли люди Алвы поискать пропажу здесь?
Когда труппа уезжала в очередное поместье, Дик обычно оставался в трактире и читал — книгами его снабдил Фламинио, большой любитель военных трактатов и гораздо более вольного чтива, вроде сборников фельпских новелл. Эти самые новеллы заставляли глаза Дика изумлённо распахиваться, щёки — пылать, а мужское естество — неумолимо пробуждаться к жизни, даже если повествование касалось вещи столь непристойной, как любовь по-гайифски. Дикон ругал себя за распущенность и старался браться за новеллы как можно реже, отдавая предпочтение мемуарам полководцев былых времён. Погружаясь в перипетии Двадцатилетней Войны, он не раз ловил себя на том, что многое ему знакомо. Кажется, в Лаик он не успел прочесть книгу так подробно… от попыток вспомнить начинала болеть голова, Дик злился и уходил к лошадям, где стараниями Джузеппе ему всегда находилось дело. Он был даже рад этому: тяжёлая работа помогала копить телесную силу, Дик замечал, что руки его крепнут, а куртки становятся узковаты в плечах. Тем не менее, в свободное время он сызнова возвращался к чтению — это было занимательно и навевало странное ощущение покоя. Изредка Дикон видел во сне большую, заставленную книгами комнату, себя самого в уютном скрипучем кресле… Он просыпался с болезненной гримасой — точно он по глупости нажевался алатской анчии, луговой травы, метёлки которой были необыкновенно сладкими на вкус, но оставляли во рту жуткую горечь.
Они исколесили почти весь Алат. Дали несколько представлений и в столице, где узнали, что Бордон подло напал на Фельп и дуксы призвали в помощь вольному городу Первого Маршала Талига, который в данное время вовсю побеждает врагов на море и на суше. Дик пришёл в ужас. Он до сих пор гнал от себя воспоминания об отряде кэналлийцев и ломал голову, зачем всё-таки понадобился убийце отца. Однако Фламинио успокоил его: по слухам, победа была уже близка, и после неё Алва вряд ли задержится в Фельпе — ну а если и задержится, Дик сможет отплыть в Гаунау из агарисского порта. Ещё в Алати ходили разговоры, что у герцога Альберта гостит младшая сестра, принцесса Матильда Ракан с внуком, и что им предоставлен замок Сакаци. Замок был отдалённым, затерянным в лесах, а принцесса, по слухам, чуть ли не нищенствовала. Фламинио заявил, что ехать туда незачем, «всё равно ни кошки не заработаешь». Дик целую ночь мучился сомнениями, не стоит ли ему покинуть актеров и припасть к стопам сюзерена, но все-таки решил, что беспамятный вассал, находящийся в столь неопределённом положении, не принесёт принцу никакой пользы. Да и если уж говорить начистоту, новая жизнь, пусть безалаберная, недостойная Повелителя Скал и временами пугающая, привлекала его гораздо больше прежней.
Дик понимал: лгать себе нельзя. В Надоре была беспросветная тоска, в Лаик — навозники и Арамона. Но здесь, в окружении людей, которые не читали ему долгих нравоучений, как матушка когда-то, и не сыпали издевками, подобно компании Колиньяра, он впервые ощущал себя свободным. Временами в нём еще вскипала дворянская спесь, но как вскипала — так и утихала, оставляя после себя чувство неловкости. Да, герцог Окделл, по сути, находится в неподходящей ему компании — и что? Возможно, отец Маттэо был прав, когда говорил потихоньку, что происхождение не имеет такого уж большого значения, если у человека доброе сердце и хорошая душа… Иногда Дик удивлялся, как легко стало дышать: словно бы с него спал призрачный ржавый доспех, надетый некогда руками матушки. Нет, Ричард Окделл был и навсегда останется Человеком Чести, и рано или поздно он должен будет вернуться, чтобы занять свое место в этом мире. Но сейчас, во время этой странной передышки, он будет просто… просто жить.
Ему нравилось. Нравилось теперь уже шутливо переругиваться с Джузеппе, нравилось отпускать комплименты Лючии с Кораллиной и хорошеньким горожанкам — сперва краснея по уши, потом уже привычно. Нравилось после представлений прохаживаться у повозок, пока актрисы переодевались и смывали грим: местные кавалеры, вооружённые букетами, искали общества заезжих красоток, но, завидев грозный взгляд Дика, торопливо ретировались. Нравилось слушать актерские байки. Он полюбил наблюдать за репетициями. Со временем актеры стали искать его помощи, попутно обучая некоторым вещам, которые внешне выглядели простыми, а потом оказывалось, что они требуют серьёзного мастерства. Фламинио, убедившись в том, что Дик умеет держать в руках шпагу, начал регулярно тренироваться с ним. После первого же боя, на который сбежалась поглазеть вся труппа, он заявил:
— Узнаю школу! Надеюсь, это сможет помочь вам освежить память, так что скажу: руку вам явно ставил южанин. Не то чтобы идеально, но это чувствуется.
— Этого не может быть! — отчего-то возмутился Дик, который пребывал в некотором смятении: поначалу рапира в его руке ощущалась как нечто инородное, но уже спустя несколько секунд, когда Фламинио играючи загнал его в угол, внутри словно встрепенулось что-то. Он сам не понял, как развернулся и начал умело парировать выпады противника. — Вы ошибаетесь!
— Да уж конечно, — Фламинио весело присвистнул. — Помяните мое слово — уроки были, и кое-что из них вы даже усвоили.
Дик ещё долго отказывался верить словам фельпца, но позже осознал, что тот прав. Его руки явно помнили больше, чем голова, иногда ловкое движение кисти получалось словно бы само собой, и Дикон не знал, как освоил тот или иной приём. А Фламинио оказался хорошим фехтовальщиком — Дик получал истинное наслаждение от схваток, старательно запоминая все советы. Ещё один актер, Тиберио, нередко просил Дика побыть его партнёром во время жонглирования, а заодно научил метать ножи — последнее оказалось очень увлекательно, Дик стал практиковаться каждый день, и умилённый жонглёр за старание подарил ему небольшой морисский клинок в потёртых ножнах. Дикон горячо поблагодарил и с той поры носил подарок на поясе, с грустью вспоминая отцовский кинжал, который теперь был неизвестно где… Он немного подучился и лицедейству. В дороге насмешница Кораллина от нечего делать приставала к нему с просьбой покидать реплики, и Дик, поначалу ужасно смущавшийся, вскоре начал с удовольствием разыгрывать с нею короткие сценки. После одной такой репетиции актриса развеселилась настолько, что одарила его горячим поцелуем, который их спутники встретили смехом, аплодисментами и шутками столь вольными, что бедному Дикону захотелось провалиться сквозь дощатый пол повозки. Сам же поцелуй, как ни странно, не погрузил его в пучину восторга. Что-то внутри подсказывало: это уже случалось с ним, и было полней и ярче — тепло, мягкость, влага, душный запах роз, золотистый туман… Когда хохочущая Кораллина отпрянула, на прощанье погладив губы Дика пухлым пальчиком, он испытал даже что-то вроде облегчения. Гораздо слаще ему показался неожиданный и пристальный взгляд тёмных глаз из дальнего угла повозки… Дик даже не сразу понял, что взгляд этот принадлежит Нереу Торелли.
Черноволосый красавец и прежде посматривал на Дикона, заставляя того вспоминать «Морисские баллады» Веннена, где так красиво говорилось о «взглядах, оставляющих после себя тысячу вздохов». Но поскольку актер неизменно выступал в амплуа Юного Влюблённого, Дик почитал это лишь частью сценического образа. К Лючии, например, улыбка наивной девицы тоже приклеилась намертво — чем красавица без зазрения совести пользовалась в лавках торговцев тканями, а Кораллина кокетничала со всем вокруг, включая и неодушевлённые предметы. Но мало-помалу Дикон начал подмечать, что Нереу смотрит именно на него — и смотрит всё более томно. Похожим взглядом иногда одаривал Дика проклятый наглец Эстебан Колиньяр — когда это всплыло в памяти, Дикон даже передёрнулся. А потом застыл в изумлении: в Лаик он не понимал этой игры в гляделки, но теперь, после трех месяцев путешествия, после всего, что он увидел, услышал и прочёл, смысл стал более чем ясен ему. Эстебан… заигрывал?! Вот же наглая и развратная навозная морда! А Нереу – неужели он тоже?.. Злость смешалась с испугом, стыдом, робким удовольствием и странным, будоражащим чувством, словно бы к Дику ненароком прижалась молоденькая подавальщица в трактире или горничная. Такое несколько раз случалось, но он не отвечал на авансы девушек, боясь обнаружить свое неумение обходиться с ними. В ту ночь Дик заснул с трудом, а утром понял, что чувство не ушло — оно поселилось у него внутри, как крохотная птица, возилось, щекотало рёбра трепещущими крыльями… Когда Нереу Торелли вновь прикипел к Дику взглядом, тот не отвёл глаз.
Нереу был в труппе на особом положении. Актерского мастерства ему не доставало, но он приходился Фламинио Торелли родным племянником — тот вырастил его с младенчества, потому что мать Нереу, младшая сестра Капитана, умерла в родах. Про отца было известно лишь то, что он на одну ночь сошёл с шаддского корабля и умудрился за эту же ночь сделать красавице-актрисе ребёнка. У Нереу были смоляные кудри, кожа, зацелованная южным солнцем, и черные, как маслины, миндалевидные глаза — иногда злые, иногда ленивые, но всегда насмешливые. Высокий, стройный, как гальтарское изваяние, он пробуждал неистовый восторг в сердцах зрительниц от мала до велика — и даже некоторых зрителей. Однако играть особенно не умел; впрочем, при такой завидной внешности ему это не особенно требовалось, а роли Нереу всегда заучивал назубок. С поклонниками и поклонницами он держал себя кокетливо и вольно, со своими же собратьями-актёрами был довольно неласков, а с Диком так и вовсе разговаривал считанные разы. Но после того достопамятного обмена взглядами у «нашего гордого найери», как называла красавца язвительная Кораллина, намекая на его имя, словно прорвало плотину.
Первую беседу Дика с Нереу можно было бы сравнить с упражнением, в котором фехтовальщик отрабатывает удары, вонзая клинок в набитое соломой чучело. Труппа остановилась на ночёвку в трактире у самой границы Агарии. После ужина Дик пошёл проведать лошадей, туда же явился и актёр — Дикон не успел и глазом моргнуть, как обычно молчаливый Нереу прошелся по поводу всего, чего только мог. Сперва он высмеял одежду Дика, спросив, какой формы манжеты сейчас в моде среди лошадей, потом поглумился над его акцентом, изображая, что собеседник еле языком шевелит, как укушенный осой в губу — сам Нереу говорил на южном диалекте Талига, который был куда бойчей надорского говора Дикона. В довершение всего наглец высмеял его беспамятство, предположив, что какая-нибудь балованная дама просто выставила его на мороз, налюбившись, а Дику стыдно признаться… Словом, Нереу развлекался долго, заходя то справа, то слева — а ошалевший от подобного напора Дик не сумел вставить в напевно-нежный поток оскорблений актёра ни единого словечка. Он будто онемел, то ли от злости, то ли от чего-то другого, он не понимал, что случилось, почему вдруг… ни кошки не понимал, кроме, пожалуй, одного: его обидчик поразительно красив. Это было так же очевидно, как луна на небе. Словом, эту схватку Ричард Окделл безнадёжно проиграл — когда Нереу, натешившись, повернулся на каблуках и исчез в дверях трактира, Дик огромными глазами посмотрел ему вслед, и только после этого ощутил головокружительную ярость. Он вскочил, намереваясь догнать паршивца и вызвать… но, представив лица актеров и, особенно, Фламинио, привалился в стене конюшни и заскрипел зубами. После драки кулаками не машут — даже если это была, собственно, никакая не драка, а, как это говорят в театре, «бенефис». Точно, бенефис: Нереу Торелли выступил на все деньги, а Дикон только глазел на него. Еще надо было поаплодировать в конце… От злости Дик топнул ногой и решил, что в следующий раз непременно отбреет наглого фельпца. Надо только придумать, как. И что вообще на него нашло — то смотрит этими своими глазами, то вдруг… Должно быть, Нереу был пьян — что, конечно же, ни в коем случае его не извиняет. Ладно, утро вечера мудренее.
На следующий день труппа пересекла границу с Агарией. На сей раз Дику не пришлось забираться в сундук — еще в Алати некий умелец за золотую монету вписал его в подорожную труппы как «младшего конюха Риччардо Перуччи». Нереу хранил гордое молчание. Дик же ястребом следил за ним, надеясь подловить актера на какой-нибудь глупости — и на то, что ни сам Нереу, ни прочие актеры этой слежки не заметят. Но подходящего случая всё не представлялось, и тогда он решил поглядеть, как его обидчик репетирует. Тот заученно барабанил свой текст, в нужных местах закатывал глаза, улыбался, нежно и восторженно поглядывал на Лючию, гневно — на Капитана, посмевшего посягнуть на его прекрасную возлюбленную… И с каждым разом Дик всё сильнее осознавал: даже отсутствие таланта не может заслонить красоты самого существа Нереу — красоты ненаигранной, сияющей так же естественно и невольно, как солнечный свет. Дик начал любоваться актером. Одновременно он понял, что боится повторения насмешек — и с тех пор не приближался к Нереу, предпочитая наслаждаться одним его видом и звуками голоса. Вскоре Дик вновь поймал знакомый, задумчиво-томный взгляд — и внутри у него точно перевернулось что-то. Он задохнулся, сам этого не замечая, сжал кулаки и поспешил уйти. После репетиции Нереу нашёл его — и заговорил как ни в чём не бывало, спросив какую-то мелочь. На сей раз ни издёвок, ни колкостей не было. Потом Нереу попросил Дика об услуге — разучить с ним новую пьесу, которую труппа хотела представить в Агарии — то была не комедия масок, а настоящая трагедия под названием «Дорф, принц каданский». Фламинио собирался играть главного героя, а Нереу выпала небольшая роль его приближённого. Дик этой пьесы не знал, но с восторгом согласился помочь. Хотя он согласился бы на что угодно: когда Дик смотрел на актёра, сердце его трепетало. Что-то было в Нереу — в его лице, в жестах, в уверенной и чуть небрежной манере держаться: не просто красота, а странное напоминание, тень, отголосок виденного раньше, от чего глаза сами собой наполнялись слезами… Нереу спросил, видел ли Дик трагические пьесы прежде. Услышав о Дидерихе, он изъявил желание послушать пару сонетов, и Дик с готовностью это желание выполнил. Когда позже он укладывался спать, Джузеппе следил за ним странным взглядом — не то сочувственным, не то осуждающим.
После приезда в Агарию Фламинио Торелли объявил, что даёт труппе недельный отдых, чтобы «почистить пёрышки» и заодно должным образом отрепетировать новую пьесу. Они сняли в гостинице целый этаж, а обрадованный хозяина выделил гостям садик за домом для репетиций. У Дика был хлопот полон рот: началась осень, нужно было сменить парусину на повозках, укрепить колёса, перековать лошадей и сделать ещё массу необходимых для последующего странствия дел. Но каждую свободную минуту он тратил на то, чтобы поговорить с Нереу или хотя бы посмотреть на репетирующих актеров. Пьесу Дик тоже прочёл — и понял, что не зря вспомнил о Дидрихе. Неведомый сочинитель явно вдохновлялся творениями знаменитого Барда. Впрочем, довольно безуспешно: повествование, начинавшееся вполне разумно и гармонично, постепенно обрастало бесполезными деталями и лишними персонажами, теряло стройность, скользило и падало вниз с постамента классических форм, сочетая высокую трагедию с низкой площадной жестой. К финалу за принца Дорфа можно было только порадоваться: в самом деле, лучше низвергнуться в Закат за убийство, чем терпеть подобную профанацию. Дик даже не выдержал и спросил Фламинио, собирается ли тот показать эту живую картину кому-нибудь кроме площадного люда: всё же простонародье обычно проглатывало любое надругательство над хорошим вкусом и не морщилось. Капитан усмехнулся странной усмешкой и заверил, что в благородной публике недостатка не будет. Дик пожал плечами и вернулся к работе. Кстати, конюшня примыкала к садику, и бедные лошади от нарочитых завываний «принца», визгливых улещиваний «королевы» и натужного вранья «первого министра» волновались и отказывались есть. Дик поделился с Нереу мыслью, что Создатель сотворил неразумных животных столь чувствительными не просто так, а с благонамеренным умыслом: тонкий слух есть замена чувству меры. Нереу рассмеялся так звонко, что Дик мысленно сравнил этот чудесный звук с серебряным колокольчиком.
И всё же пьеса странным образом волновала Дика. Когда труппа двинулась через Агарию и он впервые увидел всё действо на сцене целиком, то был удивлён и даже напуган собственной нервозностью. Поначалу он даже не верил себе, но потом убедился — во время некоторых сцен его самым натуральным образом мутило. Причин Дик не понимал. У Дидериха он не помнил ничего подобного, однако всё время подспудно чувствовал, что спектакль этот знаком ему — знаком не понаслышке, а очень близко. Возможно, кто-то прежде рассказывал об этой пьесе… но вряд ли, Фламинио уверял, что она написана совсем недавно. Или же он узнаёт черты знакомых людей за актерскими гримасами?.. Нет, быть не может. Да и откуда? В самом деле, кого мог напоминать Дикону Принц — кривляка, который в своём желании казаться безумным утратил приличие и уважение окружающих? Где бы он мог встретить Королеву, с чьих уст капал медовый яд, отравивший и сведший в могилу её мужа? Что же до Первого Министра… разве существует на свете человек, лгущий столь упоённо и запутанно — да и кому пойдёт на пользу завраться так, чтобы начать сомневаться в собственном существовании? Дик чувствовал презрение почти ко всем героям пьесы и задавался вопросом, каков должен быть сочинитель, из-под пера которого выходят подобные герои. Жаль было только юную глупышку, которая спятила из-за интриг этой гнусной клики — Лючия просто блистала в роли несчастной девицы. Ну и, конечно, друг кривляки-принца был великолепен — но тут дело было в том, что играл его Нереу.
Осень в Агарии была тёплой, с платанов облетала золотая листва, дикий виноград, увивающий стены домов, рдел закатным багрянцем. Но здешние красоты не прельщали Дика. Он видел лишь Нереу. Его восхищение крепло день ото дня, и когда утром перед очередным представлением простуженный Фламинио внезапно охрип, а Нереу вызвался играть Дорфа, у Дика не возникло и мысли, что тот не справится с ролью. Актёры же явственно помрачнели, особенно Капитан, но выхода не было: выучить роль Принца за несколько часов не смог бы никто. И в назначенный час Нереу, обряженный в чёрный бархатный колет, вышел на подмостки… Дик ждал за одной из кулис и готовился насладиться зрелищем.
Такого унижения труппа Торелли не знала давно. Ситуацию спасла лишь игра Тиберио, Лючии и Кораллины, но Нереу провалился ужасно — ему даже свистели, а он от волнения начал путать слова, и заработал первое в своей жизни гнилое яблоко, смачно шлёпнувшееся о плечо. Представление доигрывали спешно, разочарованные зрители недовольно шумели, а сборы оказались совсем скудными. Дик, который большую часть пьесы скрипел зубами, торопливо помог сложить реквизит, задал корму лошадям и, отмахнувшись от расспросов Джузеппе, кинулся искать Нереу. Актеры уже давно разбрелись по гостиничным комнатам, из спальни Фламинио слышался надсадный кашель, ругательства и увещевающий голос Кораллины. Дик обегал всю гостиницу, но цель его поисков словно сквозь землю провалилась. Окончательно испугавшись, он выскочил во двор и побежал к воротам, чтобы обыскать ближайшие трактиры. И тут со стороны конюшни послышался свист.
Мрачный Нереу, так и не снявший костюм Принца, стоял у входа в конюшню. Дик торопливо подошёл, и сердце его дрогнуло от жалости при виде бледного лица и мутных глаз Нереу — тот явно пытался утопить горе в вине. Актер что-то пробормотал, поманил Дике и неловко полез по огромной приставной лестнице на второй этаж. Через минуту они пролезли в чердачное окно и оказались на сеновале — там было темно, вокруг высились горы сухой травы, и пахло точь-в-точь как жарким летом во дворе Надорского замка. Нереу прошёл вперёд и рухнул в сено. Дик, словно привязанный, двинулся за ним. Под ногу что-то попало, он споткнулся и с тихим ругательством поднял с пола кем-то позабытую пику для чистки подков. Дик швырнул пику в угол. Нереу негромко рассмеялся.
— Поди сюда, Дино.
— Что? — шёпотом спросил Дик. Его вдруг пробрал холодок — пощекотал шею, скользнул по груди и растаял внизу живота. Совсем как в детстве, когда Дик, стоя на прибрежном валуне, готовился нырнуть в озеро. — Как ты меня назвал?
Нереу вновь рассмеялся.
— Риччардо. Риччардиньо… Дино. Мне нравится так. Ты против?
— Нет, — Дик смутился, как если бы услышал непристойность. Хрипловатое мурлыканье Нереу казалось бесстыдным и в то же время невинным, это волновало, завораживало, притягивало. — Можешь звать как хочешь.
Он послушно подошёл и тотчас утонул в мягкости сена и смеси запахов — луговые травы, цветы, сухое дерево, выпитое Нереу вино, горячий аромат его кожи. Дик не понял, кто первым потянулся за поцелуем — он ли сам, или Нереу. Он понимал, что грешит и, наверное, ещё несколько месяцев назад это вызвало бы страх и неприятие, но не теперь — то ощущение свободы и лёгкости бытия, поселившееся в нём за время путешествия, рушило почти любые запреты. Влажные губы Нереу были нежны, а сами поцелуи — глубоки и требовательны. Дик старательно раскрывал рот, подспудно боясь опозориться, но его не гнали — наоборот, притягивали ближе, гладили по плечам и спине, распускали завязки воротника. Голова у Дика закружилась, его естество под лаской чужой руки напряглось и сладко заныло. Дик бездумно вжался в чужую ладонь, горячую даже через одежду, почувствовал, как с него стягивают штаны и вдруг испугался, сам не зная, чего. Нереу поцеловал его в шею.
— Боишься? Зря. Бояться нечего.
Всё дальнейшее напоминало безумный счастливый сон — Дик даже не знал, что в мире может быть столько счастья. Нереу целовал его живот, облизывал и ласкал ноющую плоть, и от этих невозможных касаний не было стыдно — лишь хорошо так, что Дик не сдержал крика. Он почти не запомнил остатка ночи. В памяти остались лишь отрывки: вот Нереу тихо смеётся и шепчет, что продолжать лучше там, где нет «кошкиной этой соломы», вот помогает Дику одеться, они слезают с сеновала и на цыпочках бегут в комнату Нереу — тот запирает дверь и оборачивается к Дику с таинственной улыбкой на припухших губах. Мягкое прикосновение простыней к обнажённому телу, скользкие пальцы вокруг снова восставшей плоти, медленное погружение в чужое тело — незнакомое, немыслимое, грешное — и восхитительно сладкое. Стоны в унисон, знакомый уже мурлычущий смех — и усталый, довольный любовник склоняет голову на плечо Дика, а тот ощущает себя до смешного гордым… и благодарным почти до слёз.
Утром он проснулся рядом с Нереу. Сонное лицо любовника показалось Дику самым прекрасным, что он когда-либо видел. Он был в таком восторге, что не заметил ни растерянности, ни сожаления в чёрных глазах, ни даже равнодушия, с которым Нереу встретил его поцелуй. Немного задело лишь то, что вместо пожелания доброго утра он потребовал, чтобы Дик «держал рот на замке, а то дядя нас убьёт». Однако нельзя было не признать, что Нереу прав: любовь должна быть тайной для двоих, так говорил ещё Дидерих, которого Дик до сих пор полагал авторитетом в делах сердечных. Он выбрался из комнаты любовника тихо и незаметно, как мышь, и весь день старательно работал, помогая местному кузнецу перековывать лошадей. Жар горна и ритмичные стук молотка отчего-то навевал воспоминания о прошедшей ночи — Дик то и дело замирал, глядя в пустоту, а кузнец понимающе улыбался. К ужину он опоздал, актёры уже разошлись, а Кораллина и Лючия болтали в коридоре. Дик грустно вздохнул и отправился в комнату, которую делил с Джузеппе — под взглядами актрис стучаться к Нереу было нельзя.
Наутро труппа отправилась дальше. «Дорфа» с тех пор не ставили — вернулись к прежнему репертуару, которому все ещё хриплый голос Фламинио не мешал, а даже наоборот: тирады Капитана в таком исполнении выглядели только забавнее. Спустя две недели Фламинио решил, что пришла пора возвращаться в Фельп: холодало, близилось время штормов на море и до агарисского порта следовало добраться как можно скорее. К тому же, по слухам, бордоны были разгромлены и зима обещала быть спокойной. Дик даже не спросил, что слышно о герцоге Алве — всё это время он пребывал в тихом блаженстве и ожидании редких ласк Нереу. За две недели они провели вместе лишь ещё одну ночь — обычно всё ограничивалось быстрыми поцелуями и тисканьем по углам. На людях Нереу не позволял ему ничего лишнего. Однажды, уже по пути в Агарис, Дик сел рядом с любовником во время ужина, но тот тотчас перебрался к камину под предлогом сквозняка. Это было обидно. Вечером Дик попытался поговорить с Нереу — и тот раздражённо заявил, что у него «всё видно по лицу, и нечего так на меня таращиться целый день». Дик оторопел.
— Но… я же люблю тебя, — сказал он растерянно — и замер, осознав, что сорвалось с языка. Нереу фыркнул и потрепал его по щеке.
— Люби, но не при всех! — заявил он.
Дик вздрогнул. Не то чтобы он ждал ответного признания… но было как-то горько. Впрочем, через несколько дней Нереу смягчился и, улучшив момент, зазвал Дика к себе. В дороге до Агариса он был намного ласковей, и Дикон вновь чувствовал себя счастливым — хотя однажды у него и мелькнула тоскливая мысль, что Нереу просто скучно.
Залитый осенним дождём Агарис, с его серыми монастырями и обилием паломников, показался Дику унылым и неприятным. Он знал, что где-то здесь должны жить соратники отца — барон Хогберд, семейство Борнов, Кавендиши… Но идти к ним не хотелось. Дик даже и в эсператиский храм не пошёл, хотя со стыдом думал, что матушка не простила бы ему подобного пренебрежения верой. Единственное, что вызывало у него восторг — увиденное впервые в жизни море. Несколько дней он провёл, почти не вылезая из порта. Фламинио искал подходящий корабль, а Дик напрашивался с ним, глазея на разнообразные суда, каменные волнорезы, моряков всех мастей — от чернявых марикьяре до сухощавых холтийцев, и прочий портовый люд: негоциантов, размалёванных шлюх и армейских вербовщиков из Дриксен и Гаунау. Вечерами он уходил на берег, выбирая безлюдные места, и смотрел, как волны, тихо шипя, раз за разом окатывают гальку, оставляя хлопья пены и зеленые водоросли, похожие на обрывки лент. Ветер упруго толкался в лицо, гудел в прибрежных скалах, и Дику казалось, что он слышит голоса — ветра ли, камней — он не знал… Впервые за долгое время Дик с ужасом подумал, что возвращение домой означает одно: он потеряет Нереу. Навсегда. Тот никогда не оставит труппу, да и что фельпскому комедианту делать в чужой стране, рядом с опальным герцогом, утратившим память? Фламинио советовал отплыть с ними в Фельп, переждать там зиму, и возможно, выяснить что-то по поводу герцога Алвы. Стоит ли так поступить? А ведь по сути он просто-напросто пытается оттянуть время… Какой же он Человек Чести после этого?
От размышлений такого рода Дик впадал в тяжёлую тоску, но упрямо продолжал возвращаться к морю, словно бы оно околдовало его. Очередной вечер ничем не отличался от предыдущих: шумели волны, в облаках кружил ветер, было холодно и неимоверно одиноко. Дик тоскливо смотрел вдаль. Море — прозрачное, у берега курчавившееся завитками белой пены, — ближе к горизонту становилось гладким и серо-стальным, в цветах эсператистского траура. Сколько лет Дик носил похожее одеяние, сколько он проносит его ещё? Откуда все же взялся тот сине-чёрный колет… Святой Алан, опять! Надо идти — в гостинице уже скоро подадут ужин, а последние дни Дик все время на него опаздывает. При мысли о рыжей насмешнице Кораллине, которая вчера выдернула из шандала свечу и изобразила эмблему ордена Истинников так уморительно, что Дик даже не нашёл сил пенять ей, и особенно о взгляде Нереу, внутри немного потеплело. Дик поднялся по извилистой тропинке и побрёл к гостинице. Уже стемнело, вдоль улиц зажигали фонари, из гоганских трактиров пахло жареной курицей. Войдя в гостиницу, Дик понял, что не опоздал — старуха-подавальщица ещё только накрывала на стол, кроме нее никого не было. Подумав, он решил зайти к Нереу — возможно, тот сегодня будет в хорошем настроении, ведь накануне к Фламинио заезжал один из местных негоциантов, и тот согласился дать представление в его домашнем театре. Дик туда не пошёл — у негоцианта хватало слуг, чтобы установить декорации, и прошлый вечер он так же, как и сегодня, провёл на морском берегу. Но утром Джузеппе говорил, что пьеса имела успех... Дик скинул плащ и постучал к Нереу. Никто не отозвался. Он грустно вздохнул, на всякий случай нажал на ручку — и дверь неожиданно отворилась.
— Что за…
Нереу в распахнутой рубашке сидел вполоборота к Дику. Сидел у кого-то на коленях — в первые секунды Дик даже не понял этого, а потом ледяной панцирь, сковавший его сознание, будто подтаял, и сквозь него проникли цветные пятна: зелёное, чёрное, красное. Пятна заколыхались, складываясь в фигуру черноволосого, одетого в изумрудный камзол мужчины. Это был тот самый негоциант. Толстая красная рожа рядом с тонким лицом Нереу… Дик, не помня себя, шагнул вперёд — и Нереу, сорвавшись с колен негоцианта, вдруг затараторил визгливым шёпотом:
— Дино, постой! Постой! Послушай! Он меня заставил! Схватил, я ничего не мог поделать, я просил перестать, но он…
— Врёшь, шлюха! — негоциант окончательно побагровел и грузно поднялся. — Что ты врёшь?! Гляди-ка, какой подлый оказался — при этаком-то невинном личике! Да я…
В голове Дика словно что-то лопнуло. Негоциант не успел увернуться от его кулака, и удар пришёлся неудачно: целил в нос, а угодил в висок. Толстяк рухнул на пол и замер неподвижно. Мгновение в комнате царила ошеломлённая тишина, а потом Нереу заметался по комнате, визгливо бормоча:
— Ты что натворил?! Что ты натворил, дурак? Ты же убил его!
Он схватил со стола винный кувшин, поднёс ко рту, но тот оказался пуст, и Нереу швырнул кувшин обратно. Онемевший Дик с ужасом смотрел на него. На мгновение ему почудилось, что его оставил разум — вместо черноволосого юноши в распахнутой белой рубашке перед глазами мелькнула незнакомая женская фигура — голубое платье с оборками, пепельные волосы, садовая лейка в руке… Дик отчаянно заморгал, рот его наполнила кислая горечь. Он отшатнулся — и Нереу вдруг заорал в голос:
— Ты виноват, ты! Убийца!
Снизу послышался звон, будто что-то разбилось. Дик вздрогнул, выходя из оцепенения, и, почти не понимая, что делает, метнулся к двери. Пробежав по лестнице и гостиной, мимо застывшей у стола подавальщицы, он выскочил во двор, а оттуда — на тёмную улицу. Позади снова кто-то закричал. Дик, не разбирая дороги, понёсся прочь, и камни мостовой гудели под его ногами, будто подсказывая путь. Он пришёл в себя лишь на морском берегу — в том самом месте, где провёл несколько последних вечеров. Тучи ушли, огромная агарисская луна освещала серо-чёрные скалы и сонное море. Шатаясь, Дик сделал несколько шагов вперёд и упал на колени.
Нереу.
Как ты мог, Нереу?
Он задыхался, перед глазами его плясали огненные круги, сердце болело надрывной тупой болью. Как же так? За что?! Он попытался вдохнуть поглубже и скорчился — морской воздух невыносимо вонял плесенью. Дик застонал от отвращения и ужаса. Он убил человека! Или не убил? Что же де…
— Дино!
Знакомый голос был полон ласковой грусти.
— Дино, ты как дитя. Прости меня, я не мог поступить иначе. Всё уже улажено, клянусь, это толстый балбес отправился к себе… Дино, пойдем скорей. Поедем со мной. Все тебя ждут и волнуются. Давай же!
Дик изумлённо смотрел на невесть как отыскавшего его Нереу. Любовник нежно улыбнулся и протянул к нему руки, а за его спиной тихо фыркнула приземистая лошадь — в полумраке масти было не разобрать. Нереу всё говорил и говорил, маня Дика к себе — тот, словно заворожённая змеёй птичка, шагнул вперёд — и едва не полетел вверх тормашками, споткнувшись о большой камень. В памяти вдруг вспыхнуло: лес, голоса кэналлийцев с дороги, валун, который задержал его, не дав выскочить прямо в руки ищеек герцога Алвы… Дик шарахнулся назад — и словно эхом от его стука хруста гальки под его ногами, вокруг загудели скалы. Лицо Нереу сморщилось.
— Пошли вон! — взвизнул он не своим — тонким, почти детским — голосом, — вон пошли, слышите! Мой он! Всё моё! Я другого короля хочу, но этот обещался! Вон пошли, уродские вы каменюки!
Скалы загудели громче. В этом яростном звуке Дик слышал презрение и ненависть столь всепоглощающие, что его пробила дрожь. Галька под ногами шуршала, камешки постукивали друг о друга — ритм складывался в слово, повторяемое раз за разом. Оно словно отдавалось во всем теле Дика, бурлило в его груди, просилось наружу — и вырвалось наконец, короткое и повелительное:
— Верни!
— Шиш тебе, шиш, свинёныш! У-уу, дрянь поганая! Шиш тебе!
Дик заледенел. Нереу исчез — вместо него по берегу металась полуголая, одетая лишь в ночную сорочку девочка — маленькая, уродливая, мучнисто-бледная. Дик никогда не видел её прежде, но что-то в плоском жабьем лице показалось ему знакомым, и напугало до оцепенения. Глаза девочки светились призрачным зеленоватым светом, будто две гнилушки, а широкий рот был перекошен от злобы.
— Не отдам, хоть ты лопни, не отда… ай!!!
Девчонка вдруг по колено увязла в гальке. Камешки ползли к ней, спешили — она словно проваливалась в трясину, с каждой секундой погружаясь всё глубже и глубже. Дико заржала лошадь. Дик увидел, что та тоже тонет в обезумевших камнях. Девчонка несколько раз бешено рванулась, потом скривила лицо и залилась слезами.
— Подавись, свинёныш! Другого отыщу!
Она швырнула что-то в Дика, попав в грудь — и он успел поймать брошенное, прежде чем оно упало наземь. Девчонка зашипела, как потревоженная гадюка.
— Ловкий, зараза… пустите, сволочи, пустите, болит у меня всё!
Галька отхлынула, как вода. Девчонка, хромая, кинулась к лошади, вскарабкалась на неё и ударила пятками в одутловатые бока. Потом обернулась, вытерла зарёванное лицо, злобно погрозила Дику кулачком и исчезла во мраке. Скалы продолжали гудеть — теперь их неумолчное пение казалось Дику мягким, как полузабытая колыбельная старой Нэн. Он посмотрел в ладонь — в лунном свете тускло блестел неприметный чёрный камешек. «Время, — пели скалы. — Мы поможем… Время пришло...»
Дик, не помня себя, кинулся вперёд — и с размаху упал на всё ещё бурлящую гальку. Последним ощущением его стала твёрдость зажатого в пальцах камешка и другая твёрдость — она заполнила грудь, задушив то чувство лёгкости, что было с ним последние полгода.
* * *
Солнце.
Утро.
Море.
Как странно всё помнить. Как… больно.
Рокэ — я предал тебя… А ты меня? Ведь правда? Ты знал. Я не уверен, но чувствую это. И я выясню, клянусь.
Катари — я тебе не помог. А ты — ты хотя бы пыталась помочь мне? Значит, спутала моего отца с королём… забыла… ложь, всюду ложь. Как теперь просто её распознать.
Эр Август. Вы всегда оказывались рядом — когда было нужно. Вопрос только — кому? Вы всегда говорили понятно. Говорили то, что я хотел услышать. Ничего, у меня будет время, чтобы узнать подлинный смысл ваших слов.
…Негоциант, конечно же, жив. Но возвращаться в гостиницу не нужно. Нереу… смешно, а я ведь и правда тебя любил. Ну или думал, что люблю. Что ж, это моя ошибка — а ты живи. Живи, как знаешь.
И в Талиг мне не нужно. Время пришло, сказали скалы — но это ещё не то время. Когда-нибудь… не сейчас. Сейчас надо выждать до вечера — и в порт. Денег в кошельке совсем немного, но… вербовщики. Дриксен и Гаунау нужны солдаты. Хорошая мысль. Я начну всё сначала. С самых низов. И пусть это будет в другой стране — своей я не нужен. Пусть. Это не странно, и почти не больно — к этому просто надо привыкнуть. И я смогу.
…Когда будет возможность, надо будет повесить карас на цепочку. Камень на груди — и камень в груди. Неплохое сочетание.
Самое подходящее для Повелителя Скал.
Глава 4. Марсель Валме
…Создатель, моя голова!
Даже эта короткая мысль причинила боль. Она словно царапнула череп изнутри, и Марсель, застонавши, как под пыткой, сдавил лоб ладонями. Глаза его — абсолютно бесстыжие, следует признать — ни в какую не желали открываться. В горле пересохло, словно в багряноземельской пустыне, а низ живота распирала тяжесть столь объемная, что впервые со времён младенчества виконт Валме всерьёз испугался: не успеет добежать до отхожего места и постыдно оросит ковёр. С превеликим трудом он встал на четвереньки, поморгал и, ругаясь обморочным шёпотом, пополз туда, где надеялся отыскать выход.
Выход отыскался довольно скоро, но вот уборная или хотя бы подходящая размерами цветочная ваза — нет, а ситуация грозила вот-вот выйти из под контроля. Пришлось выползти из дома и справить нужду с крыльца, как деревенскому мальчишке. В саду было по-утреннему свежо, лёгкий ветерок пах морем и хвойной горечью пиний, и в голове немножечко прояснилось, хотя тело по-прежнему не желало слушаться: дважды Марсель едва не сверзился с крыльца, да ещё и щедро забрызгал собственные босые ноги. Его основательно затошнило. Марсель обвёл исполненным страдания взором садовый пейзаж и внезапно обнаружил поодаль небольшой фонтанчик. В мраморном бассейне этого фонтанчика он спустя минуту обрёл успокоение.
Прохладная вода потушила пожар в глотке, смыла с кожи все неприличные жидкости, и это было истинное блаженство, куда там Рассветным садам. Марсель почти решился остаться в этом славном месте навечно, но вскоре обнаружил малоприятное соседство: на листе кувшинки сидела немалых размеров буро-зелёная лягушка и таращилась на господина офицера по особым поручениям глазами золотистыми и до обидного равнодушными. Взметнув тучу хрустальных брызг, Марсель подпрыгнул и с неприличной поспешностью выбрался из фонтана. Лягушек он боялся — этот страх, как и привычка грызть ногти в минуты волнения, оставались с ним с раннего детства, к вящему неудовольствию батюшки. К счастью, в саду не было никого, кто мог бы сообщить графу Валмону о поведении его наследника. Тем не менее, следовало поскорее вернуться в дом и хоть что-нибудь на себя надеть — после купания Марселя потряхивал похмельный озноб. Он прошлёпал босиком по каменным плитам садовой дорожки и вернулся в гостиную.
Ни Джильди, ни Алвы не было. В комнате царил невероятный кавардак: ковёр устилали кучки сброшенной одежды, на кушетке, бесстыже выпятив голый зад, спала то ли Ариадна, то ли Латона, а Клелия валялась на полу и храпела, как пьяный сапожник. Воздух пропитала убойная смесь из запахов пота, пудры и рыбного душка немытых женских гениталий — тошнотворный будуарный аромат, который никогда не позволял Марселю насладиться утренним блаженством после свидания, чуть было не заставил его сплюнуть. Отчего же женщины так хороши вечером и так отвратительны по утрам?.. Хотя вопрос этот не имеет ответа… Марсель вздохнул и занялся поисками своей одежды. Рубашка, штаны и чулки были скомканы и залиты вином — виконт представил, в каком виде ему придётся ехать по улицам Фельпа, и затосковал. Потом выгреб из угла камзол и выругался шёпотом, но от души: от камзола невыносимо разило гнильем, не иначе, какая-то дрянь подтёрла изделием фельпских умельцев-портных блевотину. Просто беспримерная невоспитанность!
С террасы донёсся знакомый баритон. Марсель отбросил безнадёжно испорченную одежду и пошёл на голос — настроение его, и прежде дурное из-за похмелья, портилось с каждой секундой, и с этим надо было что-то делать. Он не прогадал: при виде Алвы, который развалился на резной скамье в компании бутылки и невесть откуда взявшегося кота, душа Марселя воспряла и запрыгала, как молоденький козлик. Первый маршал будто с картины сошёл: интересная бледность, тени вокруг синих глаз, придающие взгляду бездонную глубину, водопад смоляных волос, а уж эти ноги… Вот ещё один вопрос: отчего некоторым мужчинам удается быть восхитительными целые сутки напролет и каждый день в году, и отчего бы женщинам не брать с них пример? Марсель чуть было не высказал свое любопытство вслух, но вовремя приметил в углу террасы помятого Луиджи и прислушался. Разумеется, Алва и Джильди обсуждали бордонских красоток.
— А вам, монсеньор… Какая из дам понравилась вам? — вклинился в разговор Марсель, выползая на террасу. — Рокэ, умоляю, вина! Умираю…
— Сейчас в Фельпе умирают многие.
Алва не был бы Алвой, если бы не ответил в своём духе. Однако, он хотя бы проявил милосердие и открыл новую бутылку.
— Пейте… А что до дам, то три из четырех были весьма неплохи во всех отношениях.
Беседа возобновилась, но шла ни шатко, ни валко. Марсель, натужно улыбаясь, глотал вино и пытался уловить в Алве какое-то напоминание о прошедшей ночи. Сам не понимая, почему, он желал этого, но и отчаянно боялся: вчера Алва одной-единственной репликой отымел его, как крестьянскую девчонку на сеновале, и теперь имел право заклевать окончательно. Тем не менее, он даже виду не подавал, что помнит о случившемся. Да хоть бы бровью дернул, нахмурился или скривился… нет. Ничего сверх обычного. Это равнодушие казалось почти оскорбительным. Но более всего Марселя бесил проклятый красотун Луиджи. Фельпец так явственно набивался в друзья Алве и смотрел ему в рот с таким простодушным восторгом… О, Марсель знал цену такому вот простодушию! В какой-то момент у него даже мелькнула пренеприятнейшая мысль: неужто Рокэ опробовал лишь трёх бордонок потому, что четвёртую заменил ему бравый капитан? Милашка Луиджи слишком уж смазлив — кто знает, как он на деле относится к имперским забавам, и не были ли умницы-пантерки правы насчёт… Да чтоб тебя! К счастью, Алва вдруг скосил глаза на всё выше поднимающийся солнечный диск и велел им собираться. В пути Марселя разморило от тепла и, прибыв во дворец, он немедля отправился спать, а потом появилась молодая адмиральша Скварца — и жуткая, так и не разгаданная история с её супругом отвлекла Марселя от мрачных размышлений.
* * *
Две с половиной недели пронеслись с такой быстротой, словно бы и не было их вовсе. Алва проводил время то со своими новоявленными фельпскими дружками, то с прибывшим в город маршалом Савиньяком. Марсель скрашивал одиночество Франчески Скварца, почитывая ей стишки, распевая грустные романсы и с некоторым даже нетерпением гадая, как скоро страдалица распахнёт для столь тонко чувствующего кавалера двери спальни. Про виллу Бьетероццо, впрочем, тоже не забывал. Пару раз он пытался сманить туда Алву, а заодно уж и Савиньяка, и черноокий графчик даже дал согласие, но господин Первый маршал изволил отшутиться тем, что не пойдёт без юного Арамоны и генерала Вейзеля. Марсель плюнул и прекратил попытки: утреннее чудовище ещё могло привлечь бордонских кошечек свежестью ненадкусанного плода, но замшелый артиллерист вызвал бы у них лишь приступ хохота. Если бы его вообще удалось затащить на виллу — Марсель подозревал, что подобное можно провернуть, только связав старого дурня по рукам и ногам.
После визита Гампаны и последовавшего за ним непонятного и неприятного разговора, Марсель впал в глубокую тоску. Грядущий отъезд в Ургот его не расстроил: кошки и с дождями, и с дядюшкой Шантэри, зато вместо опостылевших физиономий дуксов можно будет полюбоваться мистериями и блеснуть на зимних балах. Но беседа Рокэ с красавчиком Савиньяком вызвала у Марселя прегнуснейшее ощущение собственной тупости и ненужности. Он даже поймал себя на желании влезть в разговор о возможном перехвате писем из Олларии — не потому, что имел, что сказать, а потому, что сгорал от желания быть замеченным Алвой. Хотя бы ненадолго. Но Алва не желал замечать Марселя — дошло до того, что он даже предложил ему остаться в Фельпе! Марсель до глубины души возмутился, напомнил господину Первому Маршалу, что он был и остаётся его офицером для особых поручений, и… На миг ему показалось, что взгляд Алвы потеплел — от этого сердце забилось часто, как, провались оно всё, у влюблённой дурочки… Впрочем, маршал лишь коротко улыбнулся и до конца вечера на Марселя более не смотрел.
Потом «Влюблённая акула» наконец-то встала на якорь на рейде Фьянтины, Марсель пережил знакомство с герцогом Фомой и смирился с гостеприимством дядюшки и перспективой незнамо сколько времени терпеть урогтские хляби небесные. Но тут грянуло пушечным выстрелом известие о смерти Сильвестра. Кардинала Марсель видел считанные разы и скорбеть о нём не собирался — лишь подумал грустно, что с уходом старого хитреца кончилась, пожалуй, целая эпоха. А вот Алва скорбел. Ночь, проведённая с ним рядом за вином и чтением прощального письма кардинала, показала это Марселю даже чересчур явно. Он чуть ли не впервые увидел в несгибаемом Вороне простые человеческие черты, осмелел сдуру и полез с советом — за что немедленно получил отповедь. Последующие дни Алва провёл в меланхолии, перемежающейся приступами буйного веселья. Марселя преследовало крайне неприятное чувство: он боялся лишний раз взглянуть в глаза маршала. Так обречённо, как Алва, смотрели лишь самоубийцы, напоследок пирующие с друзьями, изображая счастливых любимцев судьбы — в то время как в задних комнатах их уже ждала ванна с горячей водой и наточенная бритва… Но он ничего не говорил, и Марсель решил просто ждать. В конце концов, время залечивает любые раны, и маршал наверняка станет прежним — а там, возможно, и отдаст приказ возвращаться в Талиг, чтобы навести там порядок, как умеет он один. Махнув на всё рукой, Марсель целиком ушёл в подготовку к дню рождения принцессы Елены, увлёкся грядущей мистерией и по полдня проводил в герцогском дворце. В очередной раз вернувшись оттуда, усталый и довольный, он предвкушал приятный вечер и крепкий сон — но едва войдя в особняк, понял, что произошло что-то страшное.
Вечера в доме на улице Жеребца обычно протекали весьма приятным образом: после ужина дядюшка созывал всех в гостиную и перед горящим камином затевались любопытные разговоры. Алва даже в меланхолии был отменным рассказчиком, дядюшка умел иногда довольно тонко пошутить, заглядывающий на огонёк Луиджи просто радовал глаз своими прелестями, а юный Арамона вовремя подливал всем присутствующим вино. Марсель всегда наслаждался этими мирными посиделками. На сей раз, однако, в гостиной было пусто. Подумав, Марсель постучал в дверь комнаты маршальского порученца. Арамона немедля выскочил на стук — лицо у него было бледным и перепуганным.
— Г-господин виконт, эт-то вы… — мальчишка даже заикался, чего прежде с ним не было. У Марселя похолодело в груди.
— Что случилось? — спросил он торопливо. Арамона обшарил взглядом коридор и вдруг, вцепившись в рукав Марселя, втащил того в комнату.
— Не знаю. Думаю, да. Что-то в Олларии… а может, и в Кэналлоа. Что-то плохое для монсеньора! — выпалил он.
— Да говорите уже! — гаркнул Марсель. Арамона лихорадочно кусал губы.
— Вы знаете господина Суавеса?
Имя было Марселю вроде бы знакомо, никак не мог вспомнить, где его слышал. Впрочем, через несколько минут всё стало ясно: из сбивчивого рассказа Герарда Арамоны виконт понял, что этот самый Суавес, управляющий столичным домом Алвы, два часа назад неожиданно приехал в дядюшкин особняк. Его провели в комнаты Рокэ. Дежуривший у дверей лакей рассказывал на кухне, что какое-то время там царила тишина, а потом раздался рёв: маршал, за все время пребывания здесь ни разу не поднявший голоса, орал на своего визитёра так, что стены тряслись — кэналлийского лакей, конечно же, не знал, но понял, что Алва просто в бешенстве. Потом послышался звук удара, лакей пришёл в ужас и сбежал. Ещё через час Суавес уехал — по словам конюха, правая скула у него была разбита в кровь, а вид он имел понурый до невозможности. Алва же вызвал лакея, приказал принести вина и заперся. К ужину он не выходил, на стук не реагировал. Граф Шантэри сказал, что если он не откроет и Марселю, придётся ломать замок.
Едва трясущийся Арамона смолк, Марсель вихрем полетел к комнатам Алвы и, вне себя, забарабанил в дверь кулаками. Несколько страшных мгновений ничего не происходило, потом заскрипел ключ — створки распахнулись, и Первый Маршал, хмурый, бледный ещё более обычного, в залитой вином рубашке, встал на пороге. Марсель онемело таращился на него, не зная, что сказать. Алва смерил его взглядом и поморщился.
— Ах, это вы, — вином от него разило, как из только что откупоренной бочки. — Что ж, это к лучшему. Валме, передайте графу Шантэри мои извинения. Сегодня я не расположен к беседам. И пусть меня не беспокоят до утра.
— Рокэ, — Марселя колотило, думать о субординации не были никакого желания, — что происходит? Что-то в Талиге? Ваш управляющий…
— Мой управляющий, — Алва прищурился то ли с ненавистью, то ли с презрением, — всего лишь болван, неспособный исполнить простейшее поручение. Не тревожьтесь. К государственным делам это не имеет значительного отношения… вероятно. А теперь ступайте отсюда — кстати, раз уж пришли, велите принести мне ещё пару-тройку бутылок. У вашего дядюшки неплохой погреб, между прочим.
Знакомый скучающий тон в сочетании с мёртвенно-белым лицом и пустыми глазами был ужасен. Забывшись, Марсель подался вперёд и положил руку на плечо Алвы. Он приготовился к тому, что на него сейчас заорут или просто отшвырнул прочь, но он недооценил маршала. Алва вновь поморщился и, не произнеся ни слова, просто снял его ладонь с плеча — брезгливо, двумя пальцами, словно пойманную вошь. Марсель задохнулся от унижения.
— Я сказал — ступайте. В данный момент я не нуждаюсь в ваших услугах.
Перед носом виконта Валме звучно хлопнула дверь. Он моргнул, беспомощно огляделся — и, к полнейшему ужасу своему обнаружил, что его дебют в мистерии под названием «Отвергнутая помощь» не остался незамеченным: в конце коридора возвышался дядюшка собственной персоной, рядом с ним маячил багровый Арамона. Это стало последней каплей. Марсель, не пытаясь сохранить хотя бы видимость достоинства, отскочил от двери и кинулся к себе.
В спальне он отослал слугу, трясущимися руками налил себе выпить, скинул прямо на пол одежду и залез в постель. Думать о том, как он завтра столкнется с Алвой и чем всё это закончится, было невыносимо. Впервые Марсель пожалел, что не остался в Фельпе, впервые его восхищение — и что уж там, нечто большее, чем просто восхищение — уступило место ненависти, а потом, когда от нее закружилась голова, — безнадежной, детской какой-то обиде. Будь Марсель годами десятью младше, он бы рыдал в подушку, как сопливый унар, придумывая Алве всяческие кары. Сейчас он молча завернулся в одеяло, обхватил колени руками и притих. Во рту было горько, в груди царила пустота, и даже желание узнать, что всё-таки стряслось с Алвой, исчезло. Хотелось только забыться сном. Марсель долго лежал в тишине, постепенно впадая в странную, болезненную дремоту, из которой его вырвал только тихий скрип открывающейся двери.
Алва вошёл в спальню без стука. Первая мысль Марслеля была «Явился… неужели с извинениями?» — и он неожиданно почувствовал злое удовлетворение. Однако Алва молчал. Он поставил рядом с кроватью полупустую бутылку, вздохнул и знакомо провёл ладонями по лицу. «Точно — с извинениями... а я не извиню! В конце концов, что бы ни случилось, с его стороны это было…», — додумать Марсель не успел. Первый Маршал изволил заговорить — и сказал нечто, от чего все мысли из головы виконта Валме вылетели, как стая ласточек из-под стрехи.
— А вы, оказывается, очень недурно смотритесь в постели.
— Что? — тупо спросил Марсель, не веря своим ушам.
Маршал не ответил. Не отрывая взгляда от ошалевшего виконта, он шагнул вперёд и начал раздеваться.
Марсель заворожено следил за движениями Алвы, то ленивыми, то резкими. Маршал неторопливо вытянул из штанов полы рубашки — и тут же раздражённо вцепился в тугой узел кушака. Марсель сдуру решился помочь ему и сел, но небрежный вроде бы толчок в плечо опрокинул его обратно, и не осталось ничего, кроме как вернуться к наблюдению. К любованию, вернее — знакомое уже, но не менее от того восхитительное тело сверкало в полумраке, Марсель увлечённо разглядывал его, забыв всю свою обиду и чувствуя себя чуть ли не великим Коро, перед которым обнажался прекрасный натурщик. Потом дыхание у него перехватило: Алва откинул одеяло и, улегшись в постель, совершенно спокойно провёл прохладной ладонью по бедру своего офицера, которому, судя по всему, вот-вот предстояло выполнить самое особое из всех возможных особых поручений. Марсель сглотнул. Ладонь Алвы переползла на его живот, погладила небрежно, пальцы зарылись в волосы на лобке — более однозначного жеста и представить себе было нельзя, но на всякий случай Марсель решил уточнить диспозицию.
— И как же мне следует всё это понимать, Рокэ?
Он прикусил губу, поняв, что голос его звучит вовсе не шутливо, как хотелось — а весьма нервозно. Алва вдруг покачал головой, словно бы дивясь чужой глупости.
— Ты же так этого хотел. Из кожи лез. И что — уже испугался? Так быстро?
Грубость этих слов, рваная речь маршала, неожиданно резко проступивший в ней акцент и непонятная, то ли страстная, то ли злая интонация были совершенно непривычны. Прежде Алва так не говорил — похоже, он не владел собой, был пьян чуть ли не до беспамятства, и Марселя вдруг, точно молнией, прошило возбуждением. Он буквально увидел, как могучий кэналлийский жеребец, обернувшись покорной кобылкой… буйная фантазия, коей виконт Валме, к вящему неудовольствию батюшки, отличался с детских лет, совершенно пошла вразнос. Взявши Алву за плечо, Марсель попытался уложить его на отороченную кружевом подушку, чья белизна должна была в полной мере оттенить смоль роскошных кудрей маршала… и вскрикнул от неожиданности, когда подушка эта самым неприятным образом ткнулась ему в нос. На какое-то время он утратил интерес ко всему, кроме боли в вывернутом запястье, а когда пришёл в себя, обнаружил, что лежит ничком, в позиции, которой подходило лишь одно название: «крайне уязвимая». Алва же, как и подобало лучшему стратегу современности, расположился сверху — более того, между раздвинутых марселевых ног.
-
-
09.02.2015 в 12:22-
-
09.02.2015 в 23:45а как же...а что же...но подождем сколько надосорре
-
-
09.02.2015 в 23:57читать дальше
-
-
10.02.2015 в 01:28-
-
10.02.2015 в 22:19поэтому я просто скажу что все очень вещественное,зримое-начиная от чесночной похлебки.Для меня очень "цепляющее" начало фика.
очень любопытно что дальше-и что было до начала фика.
Эр Рокэ как и положено
ко...некрасиво себя ведет-Марселя на какой-то момент даже жалко стало.Но и этот джентльмен не записан в авторской книге почета.большое спасибо что написали и выложили!
-
-
10.02.2015 в 22:55-
-
12.02.2015 в 00:15Очень понравилось, Рокэ и Марсель вышли вполне верибельными, даже несмотря на несколько, гм, удивляющую местами няшность и некоторую наивность марсельки. Но это ерунда, персонаж всё равно классный.
-
-
12.02.2015 в 21:08С комедиантами отсылка была двойная - немного к нашему любимому канону, немного к известной пьесе прототипа Дидериха. Рад, что она читается! И приятно, что есть кому отгадать
Марселя автор любит, отчего же не любить? Просто в любви не стоит делать его лучше, чем он есть. В каноне он тоже фигура неоднозначная, немного сальная, немного циничная, но при этом способная и на широкие жесты, и на большое чувство. Обычный, словом, человек. Квартирный, то есть политический вопрос только его испортил
Ещё раз огромное вам спасибо за отзыв!
kirky, бесценный читатель, да прольется над вашей головой дождь благодати!! Если что-то может спасти смертельно раненого кота (и автора), то это вот такой вот большой, обстоятельный, прельстивый отзыв!
Очень, очень приятно, что вы оценили мистику. Наш канон располагает, без нее каши не сваришь, однако писать её всегда трудно, и всякий раз опасаешься, не пересолил ли. Но раз она так зашла, то автор выдыхает, как бобер из анекдота
Ричард остается с труппой потому, что а) совершенно не знает местность, б) денег у него с собой нет, в) он примерно представляет, что случается с молодыми людьми, которые ходят в Африку гулять, то есть пешком путешествуют вдали от дома без денег и подорожных, а за ними охотятся их кровники. К тому же он уже понимает, что находится не совсем в нормальном состоянии. У него посттравматический шок, что вполне естественно для человека, из жизни которого выскочил год. В такой ситуации логичнее всего держаться хороших людей - хотя бы до места, в котором появится возможность найти транспорт и вернуться домой. Но, когда очевидная опасность миновала, случилось уже то, что "пьяный воздух свободы сыграл с профессором Плейшнером злую шутку"(с). После долгих-долгих лет постоянного надзора - матери, Арамоны, монсеньора, черта в ступе - он оказывается совершенно предоставлен себе. У него не зря ощущение, что с него сняли ржавыt доспехи. Умом он, конечно, понимает, что должен, что у него есть обязанности, но начались каникулы с приключениями. И он абстрагируется от этого понимания и живет, как живется.
Автор очень-очень рад, что Марсель вам понравился; он и в каноне-то "человек Возрождения" (с) со всеми гадкими и мелкими сторонами натуры, не мешающими быть иногда и возвышенным, и добрым, и любящим.
Что касается поведения Дика на момент окончания части, то вопрос вы подняли очень интересный. Мне кажется, что к Альдо этот Дик точно бы не пошел. Он разуверился во всех прошлых авторитетах разом: и в воспитании своем, и в наставниках, и в жизненных целях. Для него Талигойя перестала быть сверхценностью. И к чему ему тогда Альдо? пусть сам копается в этой грязи. С другой стороны, поддержка, данная Скалами, тоже не случайна: они бы не допустили его самоубийства, которое было бы логично как точка в прошлой жизни Дика. Но новую так или иначе начинать надо, потому что старой жить больше невозможно. Вот он и выбрал вариант: новая отчизна всегда новая жизнь.
irina-gemini, огромное спасибо за отзыв! :-) автор рад и счастлив! В его книге почета все герои сразу, можете быть уверены
Обязательно будет выложен весь текст, вам спасибо за мотивацию!
Тедиэн, автор тоже себе это как-то так и представляет
Sonnnegirl, о! может ли что-то быть приятнее, чем одобрение известного любителя Марселя? :-)) Ура, ура, бобер выдыхает, значит, все-таки не пересолил автор :-) Большое вам спасибо!
-
-
12.02.2015 в 21:54Жду с нетерпением!
-
-
13.02.2015 в 23:38-
-
24.02.2015 в 09:44Потрясающий рассказ, надеюсь на продолжение.
-
-
24.02.2015 в 17:38Теряющий память Дик все-таки очень мил, надеюсь, он и дальше воспользуется своим шансом с толком) И спасибо за мистику - мистики вообще не хватает в книге, заявленной как фэнтези. Взаимодействие Дика со скалами кажется именно тем, что надо - и не рояль, и вполне органично вписывается.
Марсель, считающий Луиджи красавчиком, удивил) Никогда не думала о Луиджи в таком ключе
Алва традиционно немного пугающий, немного - все-таки больше, чем обыкновенный человек, кмк. И сцена закадрового разговора с Хуаном... До этого мне в голову не приходило, что у него к Дику что-то, каюсь))) Хотя сильнее всего
всталовпечатлило моментом, где Рокэ просто смотрит на Марселя ииииии...Спасибо! Надеюсь на продолжение)
-
-
24.02.2015 в 17:39Теряющий память Дик все-таки очень мил, надеюсь, он и дальше воспользуется своим шансом с толком) И спасибо за мистику - мистики вообще не хватает в книге, заявленной как фэнтези. Взаимодействие Дика со скалами кажется именно тем, что надо - и не рояль, и вполне органично вписывается.
Марсель, считающий Луиджи красавчиком, удивил) Никогда не думала о Луиджи в таком ключе
Алва традиционно немного пугающий, немного - все-таки больше, чем обыкновенный человек, кмк. И сцена закадрового разговора с Хуаном... До этого мне в голову не приходило, что у него к Дику что-то, каюсь))) Хотя сильнее всего
всталовпечатлило моментом, где Рокэ просто смотрит на Марселя ииииии...Спасибо! Надеюсь на продолжение)
-
-
05.03.2015 в 15:07Первые 4 главы 2 части выложили здесь.
mymist, спасибо большое!
Belus-gorri, оба автора очень благодарны, продочка будет обязательно
Mutineer, огромное спасибо за отзыв, душа пела,пока читали
Так Марсель, емнип, и в каноне не раз описывал красоту окружающих его мужчин, отчего бы ему и Луиджи не отметить благосклонно? ; )
Алва как глянет, так рублем одарит ))) Он ещё будет и смотреть, и не только смотреть, надеюсь, не разочарует вас этим))