Команда Мира
Название: Как сольРазмер: 5600 слов
Пейринг/Персонажи: Рокэ Алва/Ричард Окделл
Категория: слэш
Жанр: ау, романс
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Рокэ едет за Ричардом.
Примечание/Предупреждения: ООС
На самом деле, каждая сказка повторяет одну и ту же историю.
Солнце ярко вспыхивает вокруг вытянутой в небо руки, когда он лежит на спине в тёплой траве. Когда чуть изгибает запястье, и, щурясь, замечает, что ладонь со сверкающим ободком кольца теперь заслоняет весь мир, и всё есть расстояние и солнце, пробивающееся через пальцы.
Он хочет, чтобы этот момент застыл навсегда. Превратился в эскиз Коро, волшебным образом зарисованный из будущего — так, как возможно только в сказке, когда ты, зачарованный, идёшь босиком к няньке, шаг-другой, по холодным камням старого замка, одна-другая — как и сказки, одна, ещё одна (пожалуйста, Нэн), но точно такая же.
Тихо. Слушай.
Из песка и травы под ногами — такими же босыми в девятнадцать, как и в девять; из солнца и света и привычного до оскомины пейзажа появляется кто-то. Должен появиться. Нужно только подождать, и тогда он непременно приедет.
Итак. Дождь напоминает о лете. Снег и запах пирога с требухой — о зиме. Пруд поздней, заброшенной осенью, с недвижной, как стекло водой, ловящий солнце, — что угодно. Отражение в воде обманчиво. Огромные окна в целый человеческий рост — распахнутые настежь, чтобы поймать хоть малейшее дуновение ветра. Чёрно-синие портьеры ласкают пальцы. Таверна в Олларии полна народу, всегда, в полдень, в полночь, в три часа, время обеда. Кольцо на столе — в луже свечного жира.
Дождь. Капли, которые ветер относит в сторону, вниз, пока каждая не разбивается на сотню мельчайших, растворяется в монотонном звуке, и он любит каждый звук, каждый тихий звук — о прикрытые парусиной пушки, о песок, о запрокинутые вверх пыльные лица солдат, в Варасте дожди редки так же, как и сильные пальцы, которые мягко гладят его по голове, путаются в отросших русых волосах, и тихий напев гитары не заглушает хриплого голоса. Он любил, любит всё это — даже сейчас, живёт дома, в Надоре, а Алва работает где-то в своём кабинете на улице Мимоз и не выглядывает в окно, чтобы закричать, позвать на тренировку, или дать подзатыльник, что угодно.
Но даже сейчас всё возвращается назад. Даже сейчас сказка всё ещё есть.
Он живёт в замке, окружённом лесом и туманами, густой терновник и мох цепляются за стены. Он сирота, ребёнок, который остался абсолютно один, чудовище, убийца, тень меж деревьев, имя, которым родители пугают своих детей по другую сторону — в мире живых, в Кэртиане, он не помнит ничего о том, что было — почти ничего.
Его зовут Ричард Окделл, и он не боится волков.
Вот. Послушай.
Я расскажу тебе сказку.
Это Ричард, смотри, его везут под конвоем, на нём алый колет, алая кровь в волосах, алая кровь под ногтями — алая, но не его. А вот Ричард Окделл, которого толкают в спину, которому стреляют в грудь, кровь медленно течёт по ногам, по алым туфлям с золотыми пряжками, кровь стекает на камни, на родные камни. Это Ричард Окделл, залитый алым, и с губами алыми, как кровь, и лицом бледным, как снег, и волосами, черными в темноте, как сердце убитой им женщины.
Это Ричард Окделл, и в этом году ему не исполнится двадцать.
Он сирота, он ребёнок, оставленный в Лабиринте, он чудовище, он убийца, тень меж деревьев, он тот, чьим именем пугают детей, отданный на съедение тварям с лиловыми глазами, не познавший толком жизни, он — ошибка, которой можно было избежать, и сокровище, которым не чают обладать — но сам об этом не знает.
Он видит чёрную клыкастую пасть Дыры.
Он бежит.
***
В этих мрачных лесах не живут волки, но Рокэ Алва в гневе всё равно страшнее их всех.
Если бы тут жили люди, то на пути Рокэ Алвы не оказалось бы никого — время шуток прошло, тени становятся длиннее, неподвижные звёзды равнодушно тускнеют на небе, Рокэ Алва едет по пустому лесу, и копыта его огромного безумного коня высекают искры из древних камней. Над головой скалится недобрая луна.
Где-то под ней ходит Дик Окделл, и дикие волки кормятся у него с рук.
***
Там, где кончается мелкий подлесок, начинается тьма: свет луны тускнеет, ветви переплетаются в единый мрачный шатёр, похожий на купол древней приземистой церкви, но Дик легко карабкается по стволам деревьев, юркий, тощий; без страха, без волнения. Он не знает, но это мир, который создал он сам, Надор, который он помнил в детстве, беспредельный, могучий, крепкий, полный жизни. На перекрёстке заросших травой дорог стоит дом лесника, теперь пустой. Дик заходит в него, нагнув голову, чтобы не удариться о притолоку, ступает в пыль и тишину (как когда-то давно, в живом Надоре делал его отец, но это сказка будет рассказана в другое время. Да и этот мужчина, отец, всё равно мёртв).
Это Ричард, посмотри. Ему уже много лет девятнадцать лет, его любимый цвет — зелёный. Когда ему было пять, отец подарил ему плащ и книгу. Его мать смеётся, глядя, как Дик шевелит губами и с трудом разбирает старую вязь, его отец правит своими землями. Молоденькие крестьянки подмигивает ему, а отец делает вид, что не замечает игривых взглядов, пока не замечает.
Отец не любит мать — он её не знает, он не умеет, он боится сломать, раздавить, заставить плакать, боится поджатых губ, опущенных тяжёлых век, сжатых в молитвенном пароксизме ладоней с влажно поблескивающими тёмными чётками. Он уходит на охоту, к дяде, к любовнице, а потом умирает.
Где теперь та книга?
***
Убийца отца думает о Дике под этой луной. Его конь чутко всхрапывает в ночной полумгле.
Другой убийца мирно спит в маленьком доме. Это Ричард Окделл, и в его сне его волк приходит за ним.
Слушай. Во сне они бегут.
***
Воздух здесь — иной на вкус. Здесь (чтобы это «здесь» ни означало), нет циркуляции — о, ветер, конечно, есть, ветер поднимает пыль, ветер колюче кусает его по ночам, когда он почти вплотную прижимается к огню на своём вечном нескончаемом дозоре — но это один и тот же поток, то ледяной, то чуть теплее. Воздух приобретает странный вкус, не затхлый, но характерный. Как будто каждым вдохом Рокэ крадёт его из чьих-то лёгких. Это подходит; в конце концов, Рокэ пришёл сюда воровать. Похищать.
Здесь тот вечный Закат, каким бы его представил северянин — представил бы бессознательно. Вечный полумрак, вечный холод, вечная угрюмая тишина. В закате Рокэ была бы вода — волны, которые захлёстывают его с головой, и топят, и провести вечность в попытках выхаркать солёную горькую воду из лёгких — невозможно, невыносимо.
На этой земле куда уютнее. Он всё ещё жив, Рокэ Алва, в своих стоптанных сапогах, заросший бородой, упрямо идущий вперёд.
Высохшая острая трава коварно режет по конским бабкам. Алва закутывается в плащ, но не может скрыться от холода и тумана. Он в пути уже целую вечность, но горизонт всё так же далек, только цепочка холмов где-то там темнеет, растворяется в сером небе.
Жесточайший месяц. Земля мёртвых.
Алва перебирает стихотворные строки в уме — ему нравится ритм, но всё не точно, не так. Невозможно описать то, что происходит вокруг, то, чего не происходит.
Моро под ним фыркает.
В какой-то момент Алва ловит себя на том, что начинает думать о не своём прошлом; о древних ревнивых богах, о святых гимнах и пилигримах — а значит, непременно о том, как мальчишки с горящими глазами слушали Катарину, внимали каждому её слову; думает и о себе. Он не считает себя святым, конечно, но он лучший полководец Золотых Земель, он — один из самых богатых людей Талига (богаче него, подозревает Алва, был только Дорак), сумел приумножить достояние своего деда и своего отца. Ему не нравится слово «чудо», но он спустился в Лабиринт; он идёт по Землям, о которых читал в легендах — и это действительно чудо.
Алва перехватывает поводья другой рукой, рассеяно тянется в походную суму. Впереди — невысокая горная гряда, затаившаяся на горизонте. Алва вспоминает ресницы Окделла, острые, кидавшие тень на его щёки, когда он спал в палатке Алвы — это было в степи, это было в Варасте, ему сказали, Ричард убил королеву, Ричард сбежал, Ричард сброшен в закатную пропасть.
Алва тогда загнал трёх лошадей, пока доехал до мёртвого Надора, до зияющего прохода в никуда.
Впереди — река, неторопливая, гладко поблёскивающая, как чёрный шёлк. Алва спешивается и моет в ней руки. Он устал, ему хочется забыть, ему страшно, он в ярости; то абсолютно уверен в собственной правоте и правильности своего похода, то доводит себя до молчаливого отчаяния. Алва с трудом может поверить в то, где он находится, зачем он приехал. В воде отражается другой Рокэ Алва — который просто стоит и смотрит, пока оригинал пьёт.
Рокэ без удивления глядит на него в ответ, хмыкает и кидает в бессловесно вытянутую руку в воде кошелёк с серебром. Моро аккуратно и без происшествий переходит реку вброд, не обращая внимания на холодную воду. На другом берегу Алва разводит костёр и сушит свою одежду. Пара нет, вода просто уходит.
***
Домик не домик, замок — не замок. А лес на самом деле — не лес. И нет реки, змеиной петлёй огибающей старые стены, нет древней, осыпающейся, горбатой арки моста, нет троллей под ней, троллей из сказок. Но Дик здесь, и они здесь только потому, что он здесь. Как только Дик уйдёт или исчезнет, и они исчезнут — тоже, обернутся пустошью, шёпотом, магией, наследием королевства богов, уничтоженного, когда люди начали сбрасывать звериные шкуры и превращаться в двуногих волков.
Дик сидит в главном зале, скрестив ноги, на его коленях топор. Он только что с охоты. Солнечный свет столпами льётся сквозь узкие, будто бы кракелажные окна. Умытое и чистое его лицо кажется моложе, строже. Он просто сидит с топором на коленях, забывшись, прикрыв глаза, и ждёт, сам не зная, чего.
***
Постепенно пустошь вокруг сменяется лесом. Становится теплее и светлее, пейзаж кажется почти реальным. Алва знает, что это означает — он уже почти рядом, он почти дошёл. Каменный замок в лиге пути не отличается цветом от окрестных холмов.
***
— Эр Рокэ, вы приехали погостить! Я так вас ждал! — кричит Ричард, сбегая по каменным ступеням навстречу огромной чёрной лошади.
Он слишком худой, слишком высокий и всё ещё выглядит так, как будто кто-то кромсал его волосы под корень кухонным ножом, оттягивая русые вихры другой рукой.
Рокэ Алва устало улыбается ему.
— Да, Дикон. Наконец-то смог выбраться.
Ричард чуть ли не пританцовывает на месте, улыбается во весь рот, пока Алва спешивается.
— Как вы только смогли оставить столицу, эр Рокэ. Катари… Её Величество совсем одна, а вы едете в отпуск, только чтобы проведать меня, — укоризненно говорит Ричард, но тут застенчиво тянет Алву за рукав.
— Вы устали с дороги, наверное. Пойдёмте, я приготовил для вас комнаты. Знал, что приедете.
***
— Кухарки нет, — извиняющимся голосом говорит Дик, и морщится, и трёт виски. — Но я неплохо научился готовить сам, я покажу!..
Шадди они пьют не в библиотеке. Дик деловито складывает пирожные и мадленки в полотняные салфетки, а Алва аккуратно несёт обжигающе-горячий кувшин, сует в карман чашки из тончайшего бергмарского фарфора. Трухлявая лестница скрипит под их общими шагами заговорщиков; они поднимаются на крышу, где раньше реял флаг, а теперь согретые за день деревянные доски приятно пахнут гнильцой и лесом.
Там они и сидят — молчаливый Алва, бесшумно перебирающий струны старой гитары, и Дик с растрёпанными, тёмными от пота волосами, прилипшими к нежному лбу; весь в крошках от пирожных и размазанном шоколаде; увитые плющом стены, густое, пряное лето и закатывающийся шар солнца. Сидят в тишине, пока последние солнечные лучи, ещё упрямо цепляющиеся за камни, не сдаются и не исчезают в сумерках. Сколько закатов он видел с Рокэ? Дик не может сосчитать.
Когда становится совсем темно и ветер начинает пробирать до костей, Дик выныривает из темноты между ними и осторожно прижимается к Алве плечом.
— Вы надолго в Надоре?
— Нет, — странным голосом отвечает Алва. — Думал, увижу вас и сразу назад, но, наверное, задержусь на пару дней. Мне нужно подумать.
***
Рокэ приносит ему маленькие подарки, сувениры — Дик понятия не имеет, где Алва их берёт. Коробочки с засахаренными каштанами, перевязанные яркими лентами. Серебристые леденцовые пастилки, пахнущие чёрной смородиной. Завитки глазированной в шоколаде апельсиновой цедры, выложенные золотой бумагой. Рокэ неожиданно, почти томительно предупредителен, мягок, как будто Дик что-то значит для него, как будто Алва соскучился. Он не позволяет себе резкостей — даже когда они вымокают под дождём (по вине Дика, конечно) и вваливаются в тёмных холл замка мокрые и хохочущие. Алва тяжело дышит, упирается в колени и смеётся. Одну руку кладёт Дику на плечо и словно забывает её там — рисует пальцем узоры над кожей, как будто повторяя только ему видимые контуры в воздухе. Он даже толком не прикасается к Дику, на расстоянии волоска от него, как будто между ними невидимый барьер, но этого достаточно, чтобы сердце Дика забилось быстрее. Его пульс громом отдаётся в ушах. Ему кажется, что он может разбудить Моро, спящего в своём стойле, может разбудить даже мёртвых.
Он чувствует каждую каплю воды, которая ещё не испарилась с кожи; хотя дождь уже прекратился, ночь далека от пустынно сухой.
(как в Варасте)
Дик озадаченно моргает.
Алва придвигается чуть ближе. В абсолютной тишине они чувствуют только дыхание друг друга, тяжёлое и прерывистое. В тусклом свете глаза Алвы кажутся почти чёрными.
Это не пугает Дика, хотя он не уверен, что страх — именно то слово, которое он ищет, чтобы описать свои чувства. Его губы пересыхают, как будто влага испарилась, в воздух, в ещё влажную кожу под мокрыми от дождя рубашками. Дик облизывает губы, смотрит на Алву, чуть наклонив голову: взгляд Рокэ прикован к губам Дика, он не моргает, просто смотрит. Слишком темно, чтобы прочесть выражение его лица, но Дику и не нужно. Он улыбается.
(то же, что использовала Марианна, когда хотела, чтобы он её поцеловал, похоже на приглашение)
Наверное, это оно и есть.
Алва не тратит времени даром — его руки крепко сжимают предплечья Дика, чужой рот накрывает его губы, горячие, как в лихорадке, и время дразнящих касаний и летучих манящих улыбок прошло. Теперь Дик может в лучшем случае беспомощно цепляться за него. Алва припечатывает его к стене с силой, которую едва ли можно угадать в таком изящном человеке; Дик даже не может толком ответить на поцелуй — Алва сминает его сопротивление, как будто ведёт войну, как будто взрывает плотину, как будто ждал не несколько месяцев, а несколько лет.
***
Рокэ видит перед собой только полузакрытые глаза, почти чёрные от воды волосы, прилипшие к мальчишескому лбу — он откидывает голову назад и переводит дыхание. Опирается руками на стену по обе стороны от Дика и просто дышит. Алва знает наизусть каждую его родинку, каждую веснушку, каждую ресницу, он пересчитывал их уме миллионы раз, когда ему было совсем.. скучно. Если бы его спросили, он бы назвал точное число каждой.
Ричард — его единственное спасение в этой дыре. В Дыре.
Если бы была бы его воля, он бы схватил Окделла в охапку и сбежал — в лес, прочь от этого придуманного в горячечном бреду места. Вместо этого он стискивает зубы, играет на гитаре, и учит Ричарда не бояться. Даже того, что действительно опасно.
***
Пламя в очаге притушено к ночи, тепло дают больше угли. Забытая свеча на столе кидает сполохи на отполированный деревянный пол, но свет не достаёт до двери. В дверном проёме стоит тёмная фигура, укутанная в ночь, и на мгновение Дику кажется, что пламя свечи мерцает в её глазах, отражается — перед тем, как от сквозняка свечное пламя трепещет, а следом и гаснет.
Дик ёжится. Он уверен в том, что фигура не причинит ему вреда (никогда, только не он), но сонная леность собственного тела злит его. Он чувствует себя слабым и беспомощным, когда кто-то (ты знаешь, кто), делает шаг и входит в комнату, приближается к кровати.
Дик может слышать его. Это мужские звуки, не связанные с шорохом материнской юбки или шёпотом Айри. Чужое дыхание мерное и лёгкое. Ночь отступает перед спокойной мощью этого человека.
Его глаза сами останавливаются на фигуре у края бесконечной постели. Чужие тёмные, тёмные волосы напротив серо-тусклого полога, против полутьмы, моментально становятся мотыльками. Их стая испуганно разлетается по комнате, скрытая в темноте, совершенно спрятанная. Дик вздыхает — и шорох крыльев снова наполняет комнату, и они слетается к Дику, мягко гладят крыльями его кожу, неторопливые, неопасные, словно опьянённые или зачарованные. Но это всего лишь сон — ещё один, столь же недолговечный,
Дик выныривает из-под моря простыней и прижимается острыми лопатками к резному изголовью. Рокэ замечает, убирает мотыльков, и становится человеком, снова. Дик трёт глаза кулаками.
— Эр Рокэ…
— Ш-ш-ш, — успокаивает его Рокэ, и в следующий миг он нависает над Ричардом длинной вытянутой тенью, обломком тьмы, который почти не кажется реальным. Но потом кровать ощутимо прогибается под его весом, и Алва шепчет почти беззвучно, почти касаясь его рта своим.
— Тихо, молчи, пока. Скажи мне, тебе ведь здесь хорошо? Тебе хорошо в Надоре? Ты хочешь быть здесь?
— Конечно! Я люблю здесь каждое дерево.. камни… Это мой дом. Я здесь вырос. Правда… Не сразу понял, как тут хорошо...
Рокэ резко поднимается, обрывая Дика.
— В таком случае спокойной ночи.
— Увидимся утром? — полувопросительно произносит Дик.
— Да, конечно, — рассеяно лжёт Алва. — Спите.
Дверь за ним тихо закрывается. Дик лежит без сна и слушает. Далёкое ржание лошади, бряцанье подков, скрип… Вот!
— Эр Рокэ, стойте!
Алва оборачивается на его крик — молочно-белое лицо под лунным светом кажется почти прозрачным, рот искривлён в ужасную усмешку. Его безумный конь гарцует по разбитым каменным плитам, копыта выбивают фонтаны искр.
***
Хмурое утро, ни следа яркости и ясности вечера. Алва пьёт шадди. Дик, встрёпанный, осунувшийся, ходит по комнате.
— Зачем вы хотели уехать? К чему тайный отъезд?
— Ричард…
— Вы так от меня устали? Я стал вам противен? Почему не сказали мне в лицо, и я похуже слышал! — голос дрожит от злости.
— Я хотел. Но я не могу.
— Великий Алва чего-то не может! Сказать зарвавшемуся оруженосцу, что тот ему… тот его не…
Дик позорно всхлипывает от злости и поворачивается к окну. Его щёки горят.
— Если вы всерьёз думаете, что не привлекаете меня, и я уезжаю лишь из-за этого, то и вы и в самом деле непроходимо тупы, юноша.
— Не зовите меня так.
— Тупым? Или юношей?
Дик поворачивается, и видит, как Алва улыбается. Злость испаряется, остаётся лишь одна усталость.
— Тогда почему?
Алва долго молчит.
— Сядьте, Ричард. Это долгая и довольно мрачная история. Что последнее из нашей с вами совместной жизни вы помните?
— Что это должно значить?
— Ответьте на вопрос.
У Дика болит голова.
— Вы дали мне отпуск после Варасты. Я заболел… И… Остался здесь, надолго. А сейчас вы приехали проведать меня.
— Где ваша семья?
— Уехали в Ларак.
— Все? И слуги тоже?
Голова раскалывается.
Но Алва начинает рассказывать.
***
— …А потом я спустился в Дыру, прошёл Лабиринт. Встретил своего проводника и нашёл вас, Ричард.
Алва называет убийство королевы «несчастным случаем», «помрачением рассудка». Всё равно Дик думает, что должен быть в тюрьме, должен быть казнён, но он жив (если это вообще можно назвать жизнью). Он не должен снова ступить на землю Кэртианы.
Когда он срывающимся глухим голосом говорит Алве об этом, тот бледнеет, а потом берёт его за руку и сухо произносит:
— Вы уже были мертвы. Достаточно, что вас наказали один раз, не стоит превращать свою жизнь в танец самобичевания. Думайте об этом, как… Как о втором шансе. Вы бы отравили меня снова, сию же секунду, будь у вас возможность?
— К-конечно, нет, эр! Вас же нельзя отравить…
Шутка выходит так себе, но Алва всё равно довольно усмехается.
Он рассказывает Дику о том, что Надор снова встанет на ноги. Что Скалы всегда будут за ним — потому что иначе нельзя. Что вину можно искупить. В его словах не вся правда. Но по-своему он прав.
— Если бы убийство королев и королей было бы лёгким делом, все бы сидели на золотых стульях, — говорит Алва. — Вас будут ненавидеть, если вы вернётесь. Будьте готовы. Вас, разумеется, с презрением вспоминают уже сейчас, но вы ещё не успели узнать настоящей силы этого чувства, Окделл.
Дик пожимает плечами и смотрит вниз. Он вспоминает. Он вспомнил. Часы после убийства он провёл в каком-то бешеном угаре, ненавидя всех и больше всего — себя. Ничего нового Алва ему не сообщил: все, от последней шлюхи до инфанта, который подрастёт, все будут мечтать о его смерти, а то и воплотят мечту в жизнь. Дик даже не знает их имён, в его воображении они сливаются в единое враждебное море. Сожалеет ли он?
О, ещё бы. Без всякого сомнения.
— Ричард. Я не смогу отпустить вас во второй раз. Решайтесь. Вы можете остаться тут, вы можете быть счастливы. Вы всё забудете, и кровь, и смерть, и меня.
— Вы больше не приедете? Если я останусь в Н... Надоре.
— Полагаю, нет.
— Чем вы заплатили, чтобы приехать сюда?
— Это неважно, Ричард. Главное, что я не смогу вернуться сюда. Будь я сильнее, я бы смог уехать и оставить вас здесь, где вы очевидно будете счастливее. Но я малодушный и подлый мерзавец. Решайте сами, Окделл.
— Я отказываюсь. Отказываюсь оставаться. Твёрд и незыблем, эр Рокэ, — шепчет он Дик слышно. — Твёрд и незыблем.
Он седлает свою лошадь и не оглядывается на Алву. Он думает. Он знает, что всё ещё проклят, что в его жилах течёт алая кровь предателя, убийцы; знает, как древний край пал от его рук.
***
Пейзаж вокруг кажется знакомым, но странным, как сон из детства. Фамильный замок давно остаётся позади, лес вокруг кажется Дику ненастоящим, слишком мрачным, слишком плоским — они в середине нигде, где нет ничего, кроме хвои, сумерек, мха. Они идут по дороге, Бьянко и Моро, но стук их копыт кажется слишком безжизненным и чуть запаздывает, словно что-то вспоминает, что подковы должны звенеть, задевая о случайный булыжник.
Годы его жизни в ненастоящем Надоре сплелись воедино, всё, что было до, тускнеет (только не кровь Катарины, её широко распахнутые глаза, рот, сложенный в нестерпимо-изумлённом «о» - это он, вспомнив, уже не забывает никогда). Кто знает, где он бродил, что видел, но не может теперь вспомнить?
***
Рокэ соскучился по картам. Собираясь в поход, из которого он, в общем, не собирался возвращаться (не верил, что найдёт Окделла, а о том, чтобы вернутся, даже не узнав, как он и где он, не могли быть и речи), он взял с собой сладости, пистолеты, яды; но не захватил ни гитары, ни томика драм, ни игральной колоды. В Багерлее читать не хотелось, кормили его на убой. Всё свое свободное время он валялся на мягкой кушетке (тюремщики не стеснялись обирать легендарно бездонные карманы Алва) и лениво раскладывал пасьянсы. Это занятие успокаивало. Цепляло смирительный ошейник на бешеную нервозность, от которой дрожали руки и выступала испарина.
Сколько времени прошло? Он вполне мог растерять навык, славно, что Окделл отыскал ему старую колоду где-то в сундуках своей мамаши.
Сначала Алва вытаскивает Рыцаря (Рокэ готов поклясться, что его рисовали с Эгмонта Окделла). Затем Короля — знаменитый олларианский профиль, вздёрнутый мягкий нос, отливающие песочной рыжиной волосы. Рыцарь мечей. Двойка кубков. Королева пентаклей. Ритм неспешной тасовки завораживает, красное на чёрном, на красном, знакомое до боли — всё равно, что научиться плавать, не разучишься, пока не утонешь.
Он не особенно скучает по Олларии (и уж точно не по Багерлее, но по картам – да). Рокэ хочется домой, но жажда становится не такой сильной, когда он притягивает Ричарда к себе, ощущает его тепло, его существование.
Они целуются бездумно, медленно, со вкусом, дрожащие пальцы путаются в волосах друг друга, и губы и язык Алвы так мучительно медленны, так ленивы. Пока Дик не видит его глаза, ошеломлённые, смущённые, наполненные таким диким желанием. Потом улыбается так же изумлённо и прижимается лбом ко лбу Дика, прикрывает глаза, и это всё вместе похоже на тайный обряд. Чтобы помнить.
Заклинания никогда не срабатывают вне детских сказок, тех, что рассказывала Нэн (да и взрослых тоже, Дик вспоминает свой мрачный пост у мраморного фонтана, когда сжатый в ладонях перстень с мутным рубином давил почему-то на плечи), но, может, в этот раз получится.
Алва засыпает, прижав его к груди, перекинув через него тяжёлую ногу, его рот тепло прижимается к обнажённой ключице Дика. Рука на лбу. Рука на животе. Иногда Дик просыпается посреди ночи и не понимает, где он, пока Рокэ сонно не укладывает его обратно в сон раздражённым щелчком по лбу. Над Алвой проплывают планеты, падают тысячи звёзд — ему всё равно. Его руки сильнее прижимают Дика к себе.
***
Где-то на полпути к Лабиринту (по прикидкам Алвы, обратный путь даётся ему на несколько лет быстрее) Окделл вдруг останавливается. Бьянко раздражённо прядает ушами, нервно переступает ногами, почуяв запах крови. Щегольская рубашка Ричарда вся в крови, белое на груди сменяется тёмно-красным.
— Эр Рокэ…
Он медленно падает в гостеприимную мягкую хвою, бездумно смотрит в чистое небо. Воздух пахнет свежей холодной землёй, и он на мгновение забывает имя человека, который с белым от напряжения лицом разрезает одежду, осматривает его рану, хотя и чувствует прилив нежности. Тёмные волосы спадают на лицо незнакомца, и Дик слабо тянется и заправляет их за ухо.
— Мы близко к Лабиринту. Ближе, чем я полагал. Ваша рана, которую вы получили при жизни, дала о себе знать, — спокойно говорит Рокэ. — Нужно дотерпеть. Нужно продержаться, Ричард.
Дика мгновенно бросает в жуткий холод, будто разрезав сорочку, Рокэ бросил его в прорубь.
Ноздри Алвы хищно раздуваются, он кипенно-белый, и кажется в два раза старше, чем есть, и в два раза красивее. Дик прикрывает глаза с мечтательной улыбкой и получает пощёчину, от которой звенит в ушах.
— Не смейте! — шипит Алва, и Дика, кажется, поднимают и усаживают в седло. Беззащитным голым затылком он чувствует горячее дыхание. Моро пускают в галоп.
Дик теряется в пространстве. Ему безумно холодно. Алва шепчет проклятия, но в них слышится облегчение — они, кажется, куда-то доехали…
Моро жалобно ржёт.
— Дальше тебе нельзя, мальчик. Прости, — говорит кому-то Рокэ. — Спасибо, что привёз.
В воздухе разливается резкий запах, звякает стекло.
Дик пытается шевельнуть губами, но они как чужие. Алва угадывает вопрос.
— Камфара. Безумие, но иначе вы отойдёте прямо здесь.
Он и впрямь отходит, в черноту, во тьму. А потом снова всплывает на поверхность, ощущая, как его избавляют от остатков одежды.
Дик протестующее хныкает.
— Да, герцог Окделл, я тоже не так себе это представлял. Обстановка в моих фантазиях была чуть более располагающей, — Алва разрезает на нём штаны, осторожно стягивает чулки (Дик чувствует, какие у него нежные и горячие руки, как уверенно пальцы обхватывают лодыжку).
Фамильный перстень небрежно летит, кажется, в кусты.
— Нельзя брать ничего из этого мира. Неизвестно, что может…
В груди ноет.
Алва набрасывает на него плащ и несёт во тьму. Они спускаются куда-то вниз, всё дальше и дальше — там нет деревьев. Нет ничего. Ледяные пряжки плаща остро и больно впиваются в обнажённую кожу, но Дик рад, чувствовать что-то, помимо холода.
Над ними арка, сооружение титанов, богов, Леворукого, кого угодно, но не людей. От её зловещей неправильности и невписываемости в строгую геометрию окружающего места у Дика болит голова. Рокэ сильнее прижимает его к себе, его сердце стучит, как у кролика перед разделкой.
Двигаться в темноте странно. Он не видит ничего. Не слышит ничего, не чувствует ничего, но, тем не менее, есть ощущение едва заметного дуновения воздуха, размеренный шаг Рокэ. Он плывёт по темноте, как корабль в море тьмы, под пустым небом — не чёрным, пока нет, но серым, тусклым и нереальным. Слышен только скрип земли под ногами и тихое дыхание, и мягкость, и бесконечное спокойствие, ни силы, ни дерзости, ни сна.
Это место — дыра. Прореха. Дик пытается вглядываться в неё, но это бессмысленно. Глаза не могут объять грязно-серую муть, которая клубится внутри. Она ходит волнами, как будто живая. Что будет, если они войдут туда? Что будет на другой стороне (будет ли другая сторона)? Вдруг они окажутся на звезде, на заколке одного из братьев-небесных охотников? Или в покоях Леворукого? В саду, где цветут розы, такая же банально-алая, как у всех людей, кровь Катарины пятнает его туфли, и чьё-то сердце бьётся у него в кулаке?
Потом Дик не может описать, что же он видел — как и многое из жизни в лжеНадоре, из памяти ускользают события, как рыбы из порванной сети — ускользают, украденные, слава Создателю.
Короткие вспышки уже виденного, картины из детства — он не может точно сказать, чьего —какой-то юноша с цветами, и девушка поднимает на него тёмные глаза; благообразный старик улыбается ему из тьмы. Перстень, кубок, вспышка, пропасть. Всё это за доли секунд пролетает в голове, и в этом даже есть что-то болезненно-красивое — попытка подвести итог всей его (его ли) жизни, обычной жизни рядом с необычными людьми в серии картин. Дик не замечают, как трепещут его ресницы в полудрёме.
Дорожка из капель крови в темноте за ними тянется, как хлебные крошки, как влажно блестящие камешки.
Дик чувствует ностальгию и сожаление — картины движутся всё быстрее, сменяя друг друга почти молниеносно, края размываются, становятся неузнаваемыми — его или не-его, какая разница, — более всеобъемлющими. Дику кажется, что он видит, как создавался мир. Алва убыстряет шаг. Кажется, перед глазами Дика темнота оживает, приходит в движение, обретает постоянную форму — она возникает вновь и вновь, разлагается на составляющие и собирается наконец в единое, самое важное — в человеческое лицо.
***
Смотри внимательно.
Рокэ Алва словно прорубается сквозь терновник — годы долгие, как излом, Рокэ Алва пришёл за тем, что его по праву, всегда было его — лишь только он увидел дикий взгляд из-под спутанных волос дрожащие руки и презрительно вскинутое лицо. Дик его, всегда был, и Рокэ Алву невозможно остановить, десятки лет, что он шёл по этой земле, имея провожатых лишь свою лошадь, которые он шёл к своей цели — ах, если бы можно было только убить огнедышащего дракона, как всё было бы проще, но Алва идёт сквозь шипы, его броня давно изрублена на куски, а в волосах серебрится седина, он идёт, и умирающий Ричард Окделл, закинутый на его плечо, истекает кровью.
Надор спит, спит крепко, мёртвым сном. Кости птиц хрустят под ногами Рокэ Алвы. Кровь капает на камни, на кости — расцвечивая крошечные черепа румянцем.
Поход Рокэ Алвы закончен, его святая чаша, его меч, его щит и все святыни, что только могут быть — все здесь, в его руках. Ричард белый — Ричард не дышит. Его руки безвольно лежат на земле, которая только что исторгла их обоих из своего чрева.
Алва набирает в рот воды и прикладывается губами к бледному рту, облизывает губы, почти не надеясь на успех, но Ричард послушно глотает несвежей воды из походной фляги и открывает глаза, тёмные, страшные и влюблённые — это страшнее всего, — и тянет руки, и говорит «я видел вас во сне».
***
Алва трясётся — сонно замечает Дик. Он весь покрыт грязью, коркой засохшей – крови Дика, думает Дик. Он не смотрит и не смотрит на Алву, и совершенно не знает, что делать.
— Эр Рокэ… Каких кошек вообще происходит?
Сдавленный шипящий звук, с которым Рокэ вдыхает сквозь стиснутые зубы, внезапно задевает что-то у него внутри, как змеиный клубок в животе.
— Почему у вас такой странный вид?
В те мгновения, пока Алва собирает себя по мучительным кускам, чтобы ответить, его щёки бледнеют не только от усталости.
— Потому что ты умер, — и Дик думает, что Алва всё-таки и впрямь безумен, немного, потому что Рокэ вытирает глаза рукавом и всё же смеётся. – Ты умер, и я думал, что больше никогда не смогу найти тебя снова.
И потом начинается странное — Рокэ свирепо и сильно обнимает его, и его одежда грязная, и холодная, и мокрая, и голой кожей он чувствует это особенно ярко, но внутри него тепло. Ему больно, грудь ноет, но кожа цела — озноб уходит, тепло пронизывает его всего, как будто он плывёт в море солнечного света или сидит у очага, и нянька расчёсывает ему волосы. Кровь, алая кровь предателя и убийцы, весело бежит по венам, заставляет сердце бешено стучать, и это больно — быть живым, но и хорошо — тоже.
Плащ Рокэ не защищает от ветра, его голые ноги ранят осколки камней на дороге, и дрожь в его коленях не прекращается — всё закончено. Всё закончено, побери Леворукий глупость и храбрость Алвы (не храбрость, но безумие), и Диково упрямство, и…
Он закрывает глаза. Рассветное солнце будто проходит его насквозь, словно трава пробивается сквозь кожу, а мёртвый Надор, настоящий Надор покрыт весенней дымкой. Крошечные деревца упрямо оплетают разбитые скалы. Дик долго стоит на развалинах своего замка, не чувствуя холода, потягиваясь, протягивает руки в широкий рассвет.
***
На земле покинутого Надора солнце светит так же, как и во всём Талиге, ничего особенно. Окровавленный холст неба разорван горной грядой, строгим птичьим клином, силуэтом Ричарда, облитым оранжевым золотом — обычный рассвет. Но Ричард кто угодно, но только не обычный. Дважды умерев, он стоит, бессознательно вцепившись в грязный короткий плащ, босиком, и зачарованно смотрит на свою мёртвую, разрушенную родину. И всё-таки он светится, и всё-таки он такой один — в отличие от рассветов. Пройдя через абсолютную боль, через ненависть, через страх, он стал лучше, чище, честнее, взрослее.
Алва смотрит на него, живого, а потом Дик возвращается и садится к нему на колени.
— Ричард, — мягко говорит Алва. — Я помог вам вернуться назад. Я преследовал свои мотивы, конечно, но вы должны понять. Моя жертва, какой бы ни была, не обязывает вас к близости со мной, или к тому, чтобы вы ответили на мои… чувства.
Дик кладёт голову ему на плечо, и молча гладит его по щеке. Кожа под его пальцами становится теплее. Дик поводит плечами и сбрасывает плащ насовсем, чуть склонив голову.
Алва с удовольствием и так же оценивающе смотрит на него. А потом вздыхает и закутывает его снова, как ребёнка.
— Нет. Не здесь, не сейчас, — и голос его звучит хрипло. — Конечно, любой бы мечтал оказаться на моём месте, но нет.
— Достаточно с меня мечтаний, эр Рокэ, — мягко говорит Дик. – Я никогда не фантазировал о вас. И сейчас это не сон и не бред.
Он берёт лицо Рокэ в свои ладони и смотрит на него, близко-близко.
— Это всё взаправду.
***
Послушай. Сказки изворачиваются, поворачиваются вспять, как излучины чёрных рек, сказки лгут, сказки жестоки. Но всё же постой.
Семь лет спустя Талиг снова похож на Талиг — но не Талигойю, конечно, что вызывает у кое-кого приступы раздражения. Рокэ I Алва правит страной, Ричард Окделл (пока не герцог) в перерывах между покушениями на свою жизнь медленно восстанавливает Надор. В волосах Алвы серебра становится больше, чем чёрного; в моду входят парики и фижмы, стихи Ричарда всё так же чудовищны, а на его лице появляются первые суровые морщинки — как у отца; половина столицы плюёт ему вслед, а половина восторженно превозносит, ему тяжело, и Алве тяжело, и им обоим тяжело вместе, и они ругаются, бьют стекло, жгут письма, хлопают дверьми, уезжают друг от друга на недели, на месяцы — это не то, чем грезил Ричард Окделл когда-то не в этих Землях, и Алва ненавидит корону — это всё не совсем не похоже на сказку.
Но они оба живут, и живут счастливо.
-
-
23.02.2015 в 14:40-
-
23.02.2015 в 14:43если слова "влюблённый" и "в характере" не противоречат друг другу по природе своей))
Ну,может быть, потому что сказка, или потому что Алва сам по себе немного Ласточка - но тут точно никаких противоречий не возникло))
но и Дик - Алву, потому что последний бы так и сгинул в Лабиринте, если бы уехал и оставил Дика в ненастоящем Надоре, а если бы и вернулся в Кэртиану, то это был бы не тот Алва. Ого. Ну предположим проигравший Алва - действительно немного уже не Алва (что последние книги, увы, только подтверждают,но почему он один не смог бы выбраться?
А вообще его сомнения понять можно( Где там ещё Закат, непонятно, снаружи может оказаться даже хуже)) Хорошо, что здоровый эгоизм победил)
И ещё я хотела спросить, но забыла - такое чувство сложилось, что... как бы это не впервые, когда к Дику приходит Алва. Слишком он спокоен) Или нет?
-
-
23.02.2015 в 14:48-
-
23.02.2015 в 14:52Алва сам по себе немного Ласточка
Мне кажется, есть в нём мечтательная жилка) Невозможно считать всего Дидериха глупостью и радостно цитировать что-то, пока не прочитаешь несколько раз
он один не смог бы выбраться?
До того, как нашёл Дика - не позволила бы гордость, как же, великий Алва и не справился с чем-то, сдался? Он же у нас чрезвычайно самолюбивый персонаж. А после того, как нашёл, но принял бы решение уехать один - то выбрался бы, но да, был бы уже не тот Алва, а ипохондрик из последних книжек.
И ещё я хотела спросить, но забыла - такое чувство сложилось, что... как бы это не впервые, когда к Дику приходит Алва. Слишком он спокоен) Или нет?
mea culpa
Я хотела показать, что у Дика включился механизм самозащиты от неправильности созданного им же мирка - вроде того, почему он живёт совершенно один, где его семья. И Дик заставил себя поверить, что семья уехала, слуги, может, ушли на ярмарку или что-то такое, а приезд Алвы кажется ожидаемым.
-
-
23.02.2015 в 14:57-
-
23.02.2015 в 14:58-
-
23.02.2015 в 15:00-
-
23.02.2015 в 15:04-
-
23.02.2015 в 15:07-
-
23.02.2015 в 15:19-
-
23.02.2015 в 15:24-
-
23.02.2015 в 15:27Я хотела показать, что у Дика включился механизм самозащиты от неправильности созданного им же мирка - вроде того, почему он живёт совершенно один, где его семья. И Дик заставил себя поверить, что семья уехала, слуги, может, ушли на ярмарку или что-то такое, а приезд Алвы кажется ожидаемым.
Все-таки он немного псих, уехали на ярмарку на несколько лет)))Нет, это наверное моя вина, я как-то всё это не совместила. Действительно, и память он потерял, и не удивляется же он тому, что вокруг вообще какой-токафка и психоделальтернативная реальность)))*ой, что здесь происходит?*
-
-
23.02.2015 в 15:31Все-таки он немного псих, уехали на ярмарку на несколько лет)
У него как у золотой рыбки (якобы). Дни кажутся похожими на один сплошной).
кафка и психодел
только в психоделе он нашёл спокойствие и ваще нирвану.
-
-
23.02.2015 в 15:54-
-
23.02.2015 в 16:07Ох-ох, только уверился в том, что ненавижу алвадики но прочитали
-
-
23.02.2015 в 16:23-
-
23.02.2015 в 16:28А это плохо?
-
-
23.02.2015 в 16:33-
-
23.02.2015 в 17:21-
-
07.03.2015 в 02:43читать дальше
-
-
07.03.2015 в 12:00Это было бы страшно и неправильно и, скорее всего, недолго. Особенно со стороны Алвы. Стоило ли срываться в этот бессрочный поход, в эту закатную глушь, бояться, сомневаться и обрастать бородой, что бы после просто уехать, впустую, без добычи
вот именно, да-да-да. но он был готов уехать и оставить, это самое лучшее.
Это лучший конец, который я видела среди многочисленных "рассветных" вариаций.
вам огромное спасибо)). это всё же сказка, нужно было закончить соответственно, да и жалко их было. сколько можно мучить. ))
вам огромное спасибо