Команда Войны
Название: Легенда о Раканах.
Размер: 4119
Персонажи: Стражи Этерны
Жанр: юмор
Рейтинг: R
Краткое содержание: Нэ так всо это было. Совсэм нэ так.(с)
Предупреждение:
Матчасть принадлежит Камше, Гомер – Гнедичу, литературный язык – Пушкину,
Обоснуй оказал героическое сопротивление замыслу автора, но все равно был зверски убит, расчленен и закопан в четырех Кэртианских герцогствах.
Но мы рады сообщить, что удалось поддержать Гринпис: в процессе написания ни один
— Это история такая: пошёл он как-то в лес без ружья.
— В каком смысле без ружья?
— Ну, в смысле на медведя.
— Не на медведя, а на мамонта. Но стрелял он именно из ружья. Косточкой от вишни.
— Черешни!
— Стрелял он, во-первых, не черешней, а смородиной. Когда они пролетали над его домом.
— Медведи?
— Ну не мамонты же!
— А почему тогда всё это выросло у оленя?
(Тот самый Мюнхаузен.)
— В каком смысле без ружья?
— Ну, в смысле на медведя.
— Не на медведя, а на мамонта. Но стрелял он именно из ружья. Косточкой от вишни.
— Черешни!
— Стрелял он, во-первых, не черешней, а смородиной. Когда они пролетали над его домом.
— Медведи?
— Ну не мамонты же!
— А почему тогда всё это выросло у оленя?
(Тот самый Мюнхаузен.)
Ветер стих. Мужчина приготовился ступить из портала, открывая глаза и занося ногу, замер на мгновение и тут же скептически изогнул бровь. Тонкая вуаль висела между небом и землей, ну или между тем, что здесь за таковые считалось. Прозрачно-серые капли мерно стучали по мраморным плитам и старательно пахли озоном. Дождь был не слишком плотный, не слишком холодный и даже не особенно мокрый, из стандартной погодной линейки четвертого поколения.
Пыль считалась в этом мире дурным тоном, поэтому в обязанности дежурного входило мытье дворцовых лестниц, двориков и парков, разумеется, в полном соответствии с заранее утвержденным расписанием.
Распорядок этого действа был давно определен и отступления от него не допускались даже в тех случаях, когда он входил в противоречие с проведением не менее твердо и давно установленных общих пиров. Архонт считал, что следование даже букве устава способствует сплачиванию воинских частей; только неукоснительное и точное исполнение каждым своих обязанностей позволяет сохранять воинскую дисциплину и традиции; и даже от кажущихся мелочей на войне, тем более на такой войне, может зависеть жизнь и победа. Архонт, надо отдать ему должное, был превосходным оратором, способным любого заговорить насмерть. Его размеренная, полная внутреннего достоинства речь ровно бряцала эпической медью, от которой слушатели неотвратимо впадали в эпическую же прострацию. Страж любил жизнь, но уже к четвертому столетию пребывания в войске начал понимать, отчего в некоторых мирах проигравшие битву предпочитали скорее собственноручно лишить себя жизни, чем предстать перед своим главнокомандующим. Последний способ расставания с бренным бытием и с его точки зрения был гораздо менее милосердным.
Еще одной такой же традицией, идущей из глубины времен, было отсутствие у воинов Рубежа имен. Портал, который пересекали новобранцы, лишал их привычного имени и части памяти, хотя сохранял нетронутыми навыки и собственную индивидуальность.
В результате здесь можно было принять облик баобаба или дракона, но вот зваться ими было недопустимо! Даже главнокомандующего именовали по должности. Конечно, в бою это бы создавало неудобства и все воины имели прозвища. Если бы он выбирал себе имя, он назвался бы какой-нибудь хищной птицей, не слишком крупной, но быстрой и неутомимой, или какой-нибудь дикой кошкой, такой обманчиво мягкой и гибкой, с темными метками в густом светло-сером меху, и опасной, очень опасной… В отряде за эту особую хищную грацию смертельного танца с клинком его звали Барсом, а еще чаще – Барсиком. Он не возражал. У них в отряде был даже Невепрь, так что стража это кошачье имя ничуть не смущало.
Мужчина слегка улыбнулся, поджав уголок губ, выражая свое понимание наблюдаемому, но отказывая ему в своем личном одобрении, и шагнул под дождь. Один… – впрочем, тогда еще не получивший этого имени – дождю предпочитал запыленные камни, раскаленные ароматы нагретых солнцем трав и летящие в неизвестное и оттого уже прекрасное будущее нити паутины, которые можно так случайно смахнуть с лица… – он вообще любил все настоящее – но паутина во дворце тоже не одобрялась.
Да, в бою у каждого из них были имена, но в Чертогах Славы традиции блюлись неукоснительно: все присутствующие были безымянны и даже мысленно были вынуждены обращаться друг к другу на древнем, ныне уже изрядно давно почившем в мирах Ожерелья языке, на котором они звали друга «anonymousami» или, коротко, «anonami». Здесь, в этом собрании, он был известен как «анон в алом».
Оглядевшись на всякий случай по сторонам, страж свернул на боковую тропинку, огибающую основание холма и ныряющую в заросли реликтового парка. Тропинка поднималась почти до самой вершины, увенчанной роскошным сооружением со множеством покоев, переходов и галерей. В одну из них воин и намеревался попасть.
Вообще, посещение церемоний предполагало другую дорогу – через площадь, мимо триумфальных арок и памятных обелисков, по широкой парадной лестнице, усыпанной лепестками то ли магнолий, то ли апельсиновых деревьев, но страж предпочитал именно этот путь. Знакомство с разнообразными церемониями у шагавшего через кусты было довольно обширным и не сказать, чтобы таким уж приятным… Необходимые ритуалы он с трудом терпел, те, за редким исключением, платили ему взаимностью. Мужчина уверенно пересек еще один внутренний дворик и ухмыльнулся: на парадной лестнице с дежурного сталось бы снова добавить к стекающей с неба жидкости липнущие к одежде искры или мгновенно впитывающиеся и въедающиеся до конца церемонии благовония, окончательно портящие и погоду, и настроение, Можно было, конечно, надеяться, что сегодня выпало дежурить кому-то из внешних миров, но… внутренняя стража вся состояла из остроухих, уж те бы такой шанс точно не упустили. Пробираясь же чередой заросших травой террас и затерянных в лабиринте дворца садов, он рисковал разнообразить свой облик лишь намокшим шелком и обрызганными росой сапогами.
Кроме того, безымянный не любил приходить к началу мероприятия, когда произносились официальные речи и здравицы. Сегодня он не был в числе чествуемых и мог позволить себе опаздывать. Страж отвел тяжелый полог в конце прохода и вступил в залу. Пир был уже в разгаре и чинное сидение за столами сменилось громким гулом большого скопления мужчин в одном месте.
— Мы вчера...
— В прошлый раз...
— …
— …
Страж протиснулся к своим. Так уж вышло, что друзьями в любом войске всегда становятся те, с кем ты пьешь и сражаешься. Он бы сказал «делишь хлеб и плащ», но это было бы ... таким же лишенным вещественности вымыслом, как идущий по часам дождь и неубывающая на столах снедь. Воины Рубежа питались чистой энергией, и все эти пирушки были призваны служить данью традиции и веселили лишь тонкостью обольщения чувств. Стража они так и вовсе не веселили. Если не можешь наслаждаться хмелем вина, поцелуем женщины, запахом цветка, прохладой ветра, то к чему все эти изысканные подделки?
Вкус вина, конечно, остался, он даже стал богаче, так как теперь страж различал в букете даже те оттенки, которые не мог бы уловить ни один человек: по едва заметному привкусу кремнезема и молодого пота он мог бы сказать, откуда была глина, попавшая в давильный чан на ногах виноделов и сколько каждому из них было лет... Но вино не кружило голову. Как и женщины. Как... как все.
Разнообразие впечатлений превратилось в две самые простые потребности: восполнять затраченную силу и расходовать лишнюю. Да, он чувствовал вкус и запах, но ел и дышал не потому, что ему нужны были пища и воздух. Да, он мог быть с человеком, зверем или адой, и даже ощущать оттенки чувств, но потребности любить у него не было. С равным удовольствием он мог предаваться страсти в чьих-то объятиях и бежать долгие часы, не уставая; вкус поцелуя был не более желанен, чем вкус сменяющихся запахов ветра, томление росистого вечера и движение, почти полет сквозь мир — и нега получившего свое, насытившегося этим долгим движением тела.
Любовь стала теперь для него слишком кратковременна и мимолетна. Конечно, ады были столь же неутомимы, как и стражи, и повторять можно было бы многократно... но искусственной страсти не хотелось, так же как и искусственного вина. Страж находил это тоскливым и почти отвратительным.
Даже напрасно молодящиеся старушки и бравирующие еще не случившимися подвигами юноши не вызывали у него такого раздражения, какое вызывали все эти фальшивые чувства и предметы. У людей под всей этой мишурой скрывались, по крайней мере, собственные морщины или подлинная жажда подвигов... Тем более, как он вскоре понял, ады получали от этого действа не больше радости, чем он сам. Очень быстро он стал предпочитать долгие тренировки с друзьями или в одиночестве такому сомнительному времяпрепровождению: по крайней мере, удовольствие от боя или бега было честным и незамутненным.
А еще он понял, что любит быть кем-то, чувствовать вместе с кем-то: ощущать себя звеняще-влюбленным, расти, наполняясь соками жизни, или - летать. Ему нравилось становиться деревом или драконом: пить соки земли, пропуская их внутри себя из самых тонких корней через весь величественный ствол в самые нежные, только начинающие раскрываться листочки; осознавать собственные силы, расправившиеся крылья, упругий поток ветра, на который он ложился, словно на твердь, захлестывающее восторгом небо, держащее тебя на себе как волны, купание, плеск крыл и пируэты воздушного танца в нем - все это так медленно, так ощущая и проживая отдельно каждое великолепное, слитое в этом полете мгновенье...
Традиции требовали являться на пир в человеческом обличье, негласное же следование древним модам было на совести самих стражей. Анон в алом никогда этого не понимал. Какой смысл тащиться на протокольное празднество в боевой кирасе или в сложноуложенной складками тоге, да еще если в первой не повернуться, а во второй не выпутать одну из рук? Зачем устраивать карнавал, если вся эта одежда, да и весь твой облик — одна сплошная иллюзия? Страж даже не был уверен, что все они в прошлом были именно людьми. В своих странствиях по мирам он иногда забредал в места, населенные созданиями, ни обликом, ни образом жизни даже отдаленно не похожими на человеческий род.
Страж опустился на скамью. Слева от него рассматривал вино на свет черноволосый анон в синем хитоне и столе точно в цвет глаз насыщенного тона ясно-синего летнего неба. Его длинные, закрывающие лопатки волосы, были стянуты серебряной пряжкой с вычерненным узором, такими же были наборный пояс и вставки на ремнях сандалий, ножны и рукоять кинжала, и, как подозревал страж, инкрустации боевого меча и щита, которые в парадную залу, конечно, пронесены не были. Справа задумчиво вглядывался в тарелку соседа анон в зеленой тунике со светло-каштановыми локонами до плеч, с тщательно продуманной небрежностью расчесанными на две неравные части и с нею же убранными с большей стороны за ухо. Помимо внимания к собственному образу, анон в зеленом отличался кипучим характером и романтическим взглядом на мир.
Именно анон в синем ввел моду на одежду, подчеркивающую цвет волос или глаз. Это было, в общем-то, не лишено некоторой логики, и было мгновенно подхвачено другими, но самому стражу никогда не нравилось следовать тому же, чему следуют все. Ремни и плащ анона в зеленом были выкрашены в более темные аквамариновые оттенки и изысканно инкрустированы молочно-белыми переливающимися камнями. Впрочем, видно было, что мода не обошла и его, поскольку тем же призрачно-зеленым светом сияли и его глаза.
Сам страж не мог бы объяснить, почему цветом своего парадного одеяния он выбрал алое пламя. Оно не слишком сочеталось с его золотоволосым и зеленоглазым обликом — впрочем, и сам этот облик также не сочетался с его самоощущением себя равнинным хищником... Ему скорее подошел бы пепельно-русый и дымчато-серый, с таким же светло-серым как пустынные равнины, пестрящим темными и светлыми пятнами одеянием. Такой окрас скрывал бы его от чужих глаз при опасности... Но он и так мог оставаться незаметным и даже совершенно невидимым, независимо от того, как при этом выглядел... Поэтому ничего и не менял. Кроме того, это несовершенство, почти незаметное несовпадение позволяли ему чувствовать себя действительно, по-настоящему живым...
Сразу за зеленоглазым поправлял облачение перебравшийся наконец на скамью архонт в чем-то таком многослойном, багряно-золотом и пышном, как осенний лес, что страж вообще затруднился бы описать это в прозе. Так случилось, что когда анон в алом пришел в Этерну, именно в отряде архонта опустело место, и именно в нем безымянный ходил на Рубеж.
Высокий широкоплечий русоволосый и сероглазый красавец был отмечен строгой, истинно мужской красотой. Во всех его движениях, речах, поступках сквозили сдержанная мощь и спокойная уверенность опытного воина в своей способности справиться с любыми неожиданностями. Вообще он напоминал собою незыблемый и неприступный утес, у подножия которого бьются волны жизни и смерти, текут эфиры света и тьмы, змеятся молнии поражений и побед, а он твердо и справедливо судит о жизни и смерти, не погружаясь в эти волны, эфиры и бури. Одним словом, он весь был такой величественный, что порой напоминал собственный прижизненный памятник.
Последним, сидевшим напротив, был анон в отделанном золотыми нитями коралловом кафтане, с какими-то особыми опалесцирующими застежками из жемчужин цвета топленого молока и темного как сосновая смола янтаря. Платье было почти таким же, как и его собственное, но шло ему, надо заметить, намного больше, одновременно подчеркивая и сияющие светлые волосы, и сочетаясь с темными глазами, чей оттенок напоминал теплый глубокий цвет древесины теобромы кохуатль, одного из бесчисленных образцов разнообразия жизненных форм, населяющих Ожерелье миров.
Дворцовый лесопарк опоясывал всю гору, спадал с нее уступами водопада и растекался внизу по равнине до самого горизонта, по мере удаления от построек делаясь все более густым и диким. Ликоподы, циаты, дисконии, арекакеи, кониферы и им подобные плантарии, чьих названий никто уже не помнил или никогда не знал, высились, стелились, обвивались, переплетались, свисали друг с друга, распускались, грелись, светились в темноте и даже охотились.
Миры погибали, но потомки их флоры и фауны в бесконечном арборетуме Этерны оставались навсегда. И этого страж тоже не понимал, ибо если больше некому было любить и ценить все это буйство и великолепие, то для кого продолжать хранить все это богатство? Правда, раньше эта живая библиотека использовалась при создании новых миров, но в последнее время идея очевидной новизны, слома всяческих шаблонов и вычурного вкуса так захватила умы творцов, что следование старым и известным правилами и направлениям воспринималось как отсутствие собственного таланта и унылое подражание.
Еще одной прижившейся традицией было исполнение похвальных застольных песен. Поскольку на пирах не было и не могло быть приглашенных певцов или сказителей, стражи приносили в Этерну и исполняли то, что слышали в мирах Ожерелья. Иногда это было даже забавно.
Вот и сейчас анон в зеленом, развернув некий потертый свиток, зачитывал очередную балладу то ли о сотворении мира, то ли о разрушении великого царства. Как положено великому и бессмертному творению, она была вся наполнена сущностями в большинстве своем бессмертными или великими: драконами, вепрями, орлами, дубами, богатырями и могучими стихиями. В бессмертных творениях страж находил это особенно удивительным – о чем бы ни шла речь, но все вышеперечисленное непременно бродило по поэме в изобилии.
Сюжет на первый взгляд был прост до оскомины: похищенная змеем то ли с целью подкрепления сил после зимней спячки, то ли с целью привлечения к уборке логова – а может, и с какой-нибудь еще более коварной целью, – девушка; похитивший ее злобный дракон невообразимой силы и могущества; а также толпа случайно проходивших мимо мужчин в латах, которым совершенно нечего было делать рано утром, кроме как прогуливаться по лесу в доспехах и воевать с драконами. Певцы, похоже, искренне полагали, что настоящий мужчина всегда и везде является в латах – на пир, на войну, на охоту и почти наверняка в постель. Это, кстати, прекрасно объясняло, почему благородные герои все как один были целомудренны и, большей частью, неизменно бездетны. Правда, не отличаясь глубиной сюжета, баллада блистала весьма яркой и изысканной образностью.
Вылетел горный дракон, у пещеры что ждет человека,
Трав ядовитых нажравшись и черной наполняся злобой,
В стороны страшно глядя, извиваясь вокруг над пещерой,
И устремился навстречу, надежный на быстрые крылья.
Словно как конь застоялый, ячменем раскормленный в яслях,
Привязь расторгнув, летит, поражая копытами поле;
Пламенный, плавать обвыкший в потоке широкотекущем,
Пышет, и голову кверху несет; вкруг рамен его мощных
Грива играет; красой благородною сам он гордится;
Быстро стопы его мчат к кобылицам и паствам знакомым:
Ринулся он на передних, могучестью буре подобный,
Словно когда окруженный, клыками своими сверкая,
Вепрь или лев, что и псов, и младых звероловцев
Всех, обращаяся быстро, легко рассыпает по дебри.
Ловчие, друг возле друга, сомкнувшися твердой стеною
Зверю противостоят и тучами острые копья
Мечут из рук, но не робко его благородное сердце
Он не дрожит, не бежит и бесстрашием сам себя губит,
Часто кругом обращается, ловчих ряды испытуя,
И куда бросится, ловчих ряды отступают...
Против врагов устремившись, как яростный лев истребитель,
Коего мужи-селяне решася убить непременно,
Сходятся, весь их народ; сначала он, всех презирая,
Прямо идет; но едва его дротиком юноша смелый
Ранит - он пучится к скоку, зияет; вкруг страшного зева
Пена клубится; в груди его стонет могучее сердце;
Гневно косматым хвостом по своим он бокам и по бедрам
Хлещет кругом и себя самого подстрекает на битву;
Взором сверкает и вдруг, увлеченный свирепством, несется
Или стрельца растерзать, или в толпище первым погибнуть.
Безымянному казалось, что поэму эту он уже где-то слышал. У всех прошедших костры Этерны с воспоминаниями случалось одно и то же: память начинала довольно избирательно подходить к своим обязанностям. Подобно лукавой даме, она лишь едва намекала на некое небезразличие к встреченному, но не желала открыто признавать неподобающее ей знакомство. На употребительном между стражами диалекте это, кажется, называлось фуговой диссоциативной ретроградной амнезией.
Четверо их пред огромным драконом стояло
Словно на холмах лесистых высоковершинные дубы
Кои и ветер и дождь, ежедневно встречая, выносят
Толстыми в землю корнями широкоразметными вросши
Так и они, на могущество рук и на храбрость надеясь
Бурно летящего зверя внизу ожидали, незыблемо стоя...
Четверо воинов все одновременно начали битву,
Вепрям подобные диким, которые в горной дубраве
Ловчих и псов нападение шумное смело встречают,
В стороны быстро бросаясь, ломают кругом их кустарник,
Режут при корнях деревья, и стук от клыков их ужасный
Вкруг раздается, доколе копье не исторгнет их жизни.
Так нападали они, подобно как дикие волки,
Хищные звери, у коих в сердцах беспредельная дерзость,
Кои еленя рогатого, в дебри нагорной повергнув,
Зверски терзают, у всех обагровлены кровию пасти.
Страж предчувствовал, что сказителю вот-вот надоест этот накал бешеных страстей и он перейдет к убийствам и расчленениям, но автор поэмы оказался не так прост: от животрепещущего описания местного бестиария он решительно двинулся к воспеванию стихийных бедствий.
Словно как с ветром свистящим свирепствует вихорь могучий
В знойные дни, когда прахом глубоким покрыты дороги;
Бурные, вместе вздымают огромное облако пыли,
Словно как дым, подымаясь от града, восходит до неба.
Словно два ветра, восточный и южный, свирепые спорят,
В горной долине сшибаясь, и борют густую дубраву;
Крепкие буки, высокие ясени, дерен користый
Зыблются, древо об древо широкими ветвями бьются
С шумом ужасным; кругом от крушащихся треск раздается, —
Словно как страшный пожар по глубоким свирепствует дебрям,
Окрест горы, и пылает им лес беспредельный;
Ветер, бушуя кругом, развевает погибельный пламень.
Камни и дротики пали с небес, как свирепые осы,
Быстро летя, словно снег ослепительный падает наземь,
Ветер порывистый если, что мрачные тучи колеблет,
Частый его проливает на многоплодящую землю,
Стрелы лилися из рук, под ударами камней огромных
Глухо гудела броня чешуи у него меднобляшной.
Словно толпа дровосеков секирами стук подымает
В горных лесах - на пространство далекое тот раздается —
Шум непрерывно такой по земле разносился пустынной
Часто разящих мечей или в цель ударяющих копий.
Наконец, перейдя из мира живых в мир не вполне таковыми являющихся, автор сумел разделаться с воплощением зла, и страж приготовился похвалить чтеца за выбор баллады, и заодно узнать, какой именно мир зеленоглазый почтил своим вниманием. Но его ожиданиям сегодня не дано было осуществиться. Едва «пал он, как падает дуб или тополь серебрянолистный, или огромная со́сна, которую с гор дровосеки острыми вкруг топорами ссекут, корабельное древо...», как история повернула. Более не занятые драконом герои, к которым присоединилось внезапно возникшее в поэме войско и набежавшие горожане, приступили к новым подвигам, чье дальнейшее изложение заняло у автора вчетверо больше места на пергаменте и следующие примерно двадцать лет жизни, если судить по количеству тщательно описанных битв.
Конец свитка был утрачен то ли при добывании этого пространного образца древних песен, то ли он просто не заинтересовал записавшего поэму ценителя прекрасного: по большому счету, она и так была ужасно длинная, если вообще не бесконечная. Насколько можно было понять из имеющейся части, все в ней зачем-то куда-то шли и друг друга убивали, причем неудачно, что идущих ни в коей мере не останавливало: они все шли, и шли, и шли… и убивали … неумолимо превращая рукопись в пророчество о конце света.
Анон в зеленом замолчал, обводя слушателей внимательным взглядом. Страж вздохнул и решил проявить великодушие:
— А что же случилось с девушкой?
Анон в зеленом улыбнулся:
— О, ничего непредвиденного: царская дочь, разумеется, была спасена, выдана замуж и произвела на свет… чудесного младенца. Или младенцев.
Безымянный помолчал, размышляя, стоит ли добавить еще немного вежливости, но вопросы, как выяснилось, были не только у него. И совсем не те, что занимали голову стража.
Анон в коралловом камзоле:
— А это точно была царская дочь, братья? Мне казалось...
Анон в синем хитоне:
— Я, разумеется, этого не помню, но меня тоже что-то смущает в этой истории...
Анон в зеленой тунике:
— Это неудивительно, брат: ты тогда так напился, что потом вообще ничего не помнил.
Анон в коралловом:
— По-моему, это была дочка трактирщика. Точно! Мы пошли на охоту...
Анон в багреце и золоте:
— Охота — достойное дело, о братья мои! Поднимем же чары за то, чтобы всякая добрая охота венчалась подобающей добычей. Лэйе всем!
Все:
— Лэйе нам!
Анон в камзоле:
— Конечно. А после охоты нам пришла охота...
Анон в хитоне:
— Продолжить веселиться.
Анон в багреце (вставая):
— Веселье подобает мужам. Поднимем же чары за веселье, о братья! Лэйе всем!
Все:
— Лэйе нам!
Анон в камзоле:
— Нам пришла охота изжарить дичь.
Анон в тунике (задумчиво):
— А по-моему, нам было лень ее жарить...
Анон с синими глазами:
— И поэтому мы отправились в трактир.
Анон в алом (заинтересовываясь):
— И что же случилось в трактире?
Анон в зеленом (задумываясь сильнее):
— Мы немного выпили...
Анон в коралловом:
— Много, по правде сказать.
Анон с глазами:
— Кое-кто просто не стоял на ногах. В общем, набрались изрядно и переспали с женой трактирщика…
Анон со свитком:
— С дочкой.
Анон с глазами, волосами и жемчугом:
— А разве это была не подавальщица? Мне казалось...
Анон с осенним лесом:
— Не спорьте, братья, это была трактирщица.
Синеглазый:
— Скорее всего. И через некоторое время она порадовала мужа весьма примечательным потомком.
Анон в алом:
— Примечательным?
Синеглазый (посматривая на анона с лесом):
— Ребенок был смуглым, синеглазым и золотоволосым... А вот от него разве что рассудительность...
Анон с жемчугом:
— И богатырское сложение.
Синеглазый:
— Пожалуй.
Незыблемый анон:
— Один из наших внуков был похож на меня совершенно, братья.
Зеленоглазый:
— Наши внуки были похожи на всех нас.
Анон в алом:
— Разве такое возможно?
Зеленоглазый:
— Ну, в случае партеногенеза...
Синеглазый:
— Аденогенеза, братья.
Анон в коралловом:
— Хм... Я был уверен, что аденогенез — это зачатие без женщины...
Анон с глазами:
— Зачатие без женщины, аноны — это мпрег. А аденогенез — это наследование только от отца. Или от отцов, как в нашем случае. При наличии полиплоидных хромосом…
Анон с незыблемостью:
— Брат! Полиплоидные хромосомы не могут быть темой для застольной беседы. Хмм… Женщина — сосуд любви, братья. Поднимем же чары за то, чтобы наши сосуды не оскудевали! Лэйе всем!
Все:
— Лэйе нам!
Анон в алом:
— Аноны, но при этом все внуки тоже должны быть похожими на отца.
Анон с жемчугом:
— Ну они и были. На всех отцов.
Страж:
— Я имею ввиду, на вашего общего сына?
Синеглазый:
— И что заставило вас прийти к этому выводу, юноша?
Анон с жемчугом:
— Кто тебе сказал, что это был сын? Это, вообще-то...
Анон с незыблемостью:
— Это была девочка.
Анон с поэмой:
— Разве не мальчик?
Синеглазый (не слушая):
— У трактирщицы это была не то шестая, не то седьмая дочь...
Анон с жемчугом:
— Восьмая, она была восьмая.
Анон в хитоне:
— И звали ее как-то...странно...Сервенция?
Анон с лесом:
— Нет, братья, ее звали не так.
Анон в камзоле:
— Арсания?
Анон с лесом:
— Оставития?
Синеглазый:
— Нда.. Как-то так ее и звали...
Анон с камзолом:
— Действительно. А помните, братья, там еще был певец...
Анон с хитоном:
— Кстати, красивый юноша! А разве это был не трактирщик?
Анон с туникой:
— Разумеется, нет. Он так играл на лютне...
Синеглазый анон с хитоном:
— Это была хитара.
Зеленоглазый анон с туникой:
— Какая хитара, ее тогда еще не придумали!
Анон с камзолом без туники:
— На лютню это не тянуло. Лира, по-моему.
Анон с лесом и незыблемостью:
— Это были гусли, братья!
Анон с камзолом:
— О, ну какая разница!
Зеленоглазый:
— Так вот, я и подумал, что после трактирщицы пойду к нему...
Эпический анон с памятником:
— Хмм…Бра-а-ат!
Зеленоглазый:
— Да, брат?
Эпический анон:
— Что ты хотел нам сказать, брат?
Зеленоглазый:
— Я хотел сказать, что он хорошо пел и я решил с ним познакомиться.
Синеглазый:
— Какая прелесть! И как, это удалось?
Анон с туникой:
— Что?
Синеглазый:
— Познакомиться с певцом?
Зеленоглазый:
— Разумеется. Этого достойного юношу звали, кажется... Роквений?
Анон в коралловом:
— Роххоний!
Анон с эпичностью:
— Он был Рикианий, братья.
Синеглазый:
— О, я смотрю, мы все с ним... познакомились.
Анон (бормочет, роняя тунику):
— Да, как-то так его и звали...
Незыблемый анон:
— А хорошее это было время, братья...
Зеленый анон:
— Ну что там было хорошего, кроме охоты...
Опалесцирующий анон:
— Да, одна трактирщица — это еще не повод... Вот если бы их было хотя бы девять...
Синеглазый:
— Вы забываете о юноше... как его.. Рок... Рик... Рак...
Анон в зеленом:
— Мы ничего не забываем, дорогой брат.
Незыблемый анон:
— Поднимем чары за тех, кто не дает нам ничего забыть, братья! Лэйе нам!
Аннон в синем:
— Вы Создателя имеете ввиду?
Анон с эпичностью:
— Я имею ввиду автора этого... пиитического труда...
Анон в камзоле:
— Иссерцилия!
Анон в хитоне:
— Дыдырилия!
Анон в тунике:
— Пассания!
Анон-памятник (подумав):
— Эхм... За прославление героев, аноны! Лэйе всем!
Все:
— Лэйе нам!
Зеленоглазый:
— Подождите, братья, здесь есть еще часть текста.
Синеглазый:
— Да неужели? Где?
Зеленоглазый:
— Ну вот, ниже:
Боги, свидетели вы неизменные дел преходящих.
В воле Богов совершить и великую битву,
В воле Богов и оставить другое деянье
В песнях хранимым от древней поры и доныне.
Страж поднял бокал, вино подмигнуло ему, играя сполохами свечей. Воины вокруг уже поднимались и покидали залу, один за одним уходя на Рубеж. Очередной день вечности был прожит, приближая их всех то ли к концу, то ли просто к закату.